Не боялся он ни смерти, ни боли. Боялся ли чего в миру – не ведаю!
- Хорошо, давай поглядим, - сказал он, поскольку я молчала. – Я не выйду в бой. И беднягу Каллистрата казнят за воровство, которого он не совершал. Невеликая потеря для людей, согласен. Зато я свою жизнь сберегу. А чёрная тень пусть ходит между людьми, пусть ищёт себе другую добычу! Так ли, сестра?
Снова он меня сестрой называл. И улыбался, уже не таясь, ласково так. Как на дуру убогую глядят, а слов её не слушают. Чего слушать, коли сам умнее всех?
- Я жизнь сберегу. А только для чего людям нужна такая жизнь? Меч, что не рубит, мужчина, который не хочет защитить, - и добавил серьёзно. – Должны быть в мире вещи намного больше нас самих, понимаешь? Иначе это будет очень маленький мир.
Молвил и пошёл, а я осталась.
Я и сама ведала, что никого не смогу оберечь. Для того вновь надо было спознаться с волшбой, а она для меня запретна стала. Белые Девки не позволят. Да и надо ли оберегать? Визарий ни о чём не жалел, никого не боялся. Ну, и бог ему судья.
А всё же отлегло у меня от сердца, когда появился в нашем дому худой мальчик Давид, рисовальщик из обители. Покой от него шёл – точно погружалась в сон, миром веяло. Хоть в душе-то у него мира не было – всё понять чего-то хотел. Потому и заступилась за него, когда Лугий прочь гнал. А ещё мне странно стало, как Визарий на него глядел. И синие глаза щурились насмешливо, но без холода. Мне подле Давида покойно было. А Правому он зачем?
Христианский бог чудесных вещей людям не дарил, у него, сказывают, у самого чудес немного было. Должно потому затихали голоса иных богов там, где люди обращались к Христу. И волшба силу теряла. Их священники баяли: оттого, что Нечистым послана. Я про то не ведаю. А только и моё потустороннее зрение уходило, когда рисовальщик молился подле. И тем ещё он мне люб был с богом своим распятым.
Сказала, что Давид нам во благо послан, а не поняла, что боги его орудием избрали, чтобы Правого победить. В том ли благо было, что заманил Меча в ловушку? Или уж в том, что предупредил нас, когда его не стало, и успели мы из Истрополя утечь, жизни свои спасая.
Сейчас вспоминать, как оно было, так кажется мне: всё я знала уже в тот вечер, когда мы сидели за столом и сходили с ума по пропавшему. И чудилось, будто повисли под потолком пыльные паучьи тенёта, будто занавеси. И смерклось в доме, и даже масляный светец не мог рассеять эту тьму. Видел ли кто, кроме меня? Тенёта были, а Чёрного не было. Ушёл вместе с тем, кого сгубить хотел.
Три дня мы ждали. Лугий по городу ходил, искал. Подозревал он какого-то Маго, а я уж ведала, что напрасно всё – не найдёт. И перед глазами снова качались неприкаянные ветви. Не будет покоя!
Утром третьего дня Лугий пришёл. И Аяна выскочила навстречу. Что он сказал ей, я не чуяла – было ещё далеко. Но она споткнулась враз, руки поднялись – и опали. И хлынула стылая тьма из нутра, как вода в полынье. И закрутился водоворот, отбирая разум.
Как я подле оказалась – не ведаю. Почему её погрузила в сон прежде, чем сделает или молвит чего? Почему Белых Девок не побоялась? Видно то, что из Аяны наружу рвалось, стократ страшнее было. Мне баяли о богинях, которые требовали от женщин крови мужской. При Луне эти девки жили, Луне служили, ни добра, ни любви не знали. Не ведаю, правда ли, а только в тот миг не стало плотины, которая в Смородине эту силу держала, замыкала. Я уже сказывала, что Правый ей не только заступой был. В тот же миг сведала, от чего он её берёг. Пробудись эта сила тогда, остался бы кто из нас живым на берегу?
Потом мы ехали прочь, поспешали, подхватив самое ценное. Не было Правого, чтобы перед всеми сказать: не виновны мы ни в чём. Его судом неправедным судили, нас едва ли пощадят.
Смородина в возке лежала. Я с детьми сидела подле. Златка плакала всё, она ничего не понимала, а убивалась по Велоне. Старая белая сука, когда Лугий пришёл, положила голову на лапы и не встала больше. Дочка за сборами собаку не забыла, к ней подошла – а она уж мёртвая. Хозяина не пережила. Скажи ты, животина, что она понимает? А вот поняла раньше нашего. Поняла, что не вернётся он.
Как ни спешили мы, а собаку схоронили. И когда положили в стылую землю, почуяла я, что закончилось тихое время, совсем другое начинается. И будет оно стократ злей. Ушла из мира бессловесная тварь, любившая Визария – и его часть ушла от нас, оторвалась. Так вот, кусками, память отрывать будем, пока не выйдет вся. А сколько слёз сердце прольёт?
Златка прикрыла Смородину покрывалом - показалось, что ей зябко. Та и впрямь, будто покойница лежала, и руки были льда холодней.
- Тётя Аяна захворала?
Я лишь кивнула. Златка нахмурила бровки, задумавшись, потом рекла:
- А дядя Марк где? Почто не идёт?
*
Жила в наших краях девица, краше которой на всём свете не было. Так её и звали - Краса. Всем Краса взяла: была умнёшенька, ткала тонёшенько, белила белёшенько. Одно лишь в ней было не так – не дали Боги Красе доброго сердца. Никого не любила девица, никого не привечала. И как пришло ей время женихов принимать, от всех Краса отворачивалась. Никто ей не был мил.
Случился меж парнями, что свататься к ней приходили, добрый молодец прозванием Горисвет. Один лишь он на девку не заглядывал, один свадебных даров не нёс. Любопытно стало Красе, с чего она Горисвету не люба. Дождалась его, когда доброго коня к водопою вёл, да и завела разговор:
- Что ж ты, Горисвет, на пиру не пьян и в миру не весел? Али гложет тебя болезнь? Али случилось чего?
Наша Краса умной была, напрямки не выспрашивала. А всё же Горисвет таиться не стал. Молвил так:
- Ведаю, девица, что узнать хочешь, да спросить опасаешься. Почему я тебе, Красе, даров не несу, почему не сватаюсь? Ты прости, красна девица, если обидел тебя. Мила ты мне пуще света белого. А только есть причина, по которой не буду я просить руки твоей.
Тут Краса и вовсе растерялась, про нрав свой колючий забыла. Что же за причина, коли добрый молодец, любовь ведая, да не сватается?
- Расскажи ты мне, Горисвет. Может, помогу беде твоей.
Отродясь девка ни о ком не заботилась, ни о ком, кроме себя не думала. А запали ей в душу слова молодца, растревожили сердце застылое.
Поглядел на неё добрый молодец, да и молвил:
- Будь по-твоему. Расскажу я тебе, почему люблю, да любви твоей не требую. А только прими ты наперёд дар от меня.
- А приму, - Краса молвила.
И сей же час Горисвет вынул из груди своей сердце и мечом надвое рассёк. Протянул Красе и говорит:
- Возьми, красна девица. Пусть отогреет тебя половина сердца моего. Чтобы ты полюбить сумела, чтобы кому-то своё сердце отдала.
Прижала Краса половинку сердца к груди – и зажглись жаром щёки. Оттаял лёд в сердце девичьем, забилось оно, будто птица в силках.
- Сберегу твой дар, Горисвет! А теперь скажи, почему меня любить не хочешь?
Молвил Горисвет:
- Есть у меня нарок. Никто, кроме меня того не выполнит. Дали мне боги харлужный меч и велели им Кривду со свету гнать. Сильна Кривда, много у неё слуг в миру. Ну, как не совладаю? А коли полюблю - молоду жену покину, деток осирочу. Нельзя мне любить, Краса. А только пока половина моего сердца у тебя живёт, ничего я не боюсь.
- И не бойся, добрый молодец! – молвила Краса. – Твоё сердце у меня, а ты моё возьми. Пусть защитит оно тебя в правом бою. А я ждать тебя верно стану!
То-то радости было, как свадьбу праздновали. Не было девицы лучше Красы, когда сердце её оттаяло. Не было и парня лучше Горисвета, что Красу любить научил.
А только срок пришёл добру молодцу в поход собираться, с самой Кривдой сражаться. Проводила мужа Краса, села прясть у окна да милого поджидать. И не ведала: половина сердца девичьего, что в груди молодецкой билась, сделала его нежным, доверчивым. Проглядел он Кривдиных слуг, попал к ним в лапы. Вонзились мечи в тело белое, источилась руда, напоила землю. И остался он лежать, мёртвого мертвей.