А сила ещё жила во мне, распирала изнутри, текла вдоль спины, подымала волосы. Её было много, дай бог совладать! А за спиной оставался ещё бородатый мужик. И он был уже мёртвый, хоть тело содрогалось, и кровь текла. Я пала перед ним на колени и стала сводить края раны. Слишком малы мои руки, а рана так велика! Я месила плоть, как хлебный мякиш, лепила, заглаживала, шептала. Я шептала что-то такое, что шепчут единственному в жаркой ночи – без малейшего смысла, просто чтоб знал. И он знал, и успокаивался, и страшная рана сходилась…
Не знаю, сколько его лечила. Над нами ревела гроза, но дождь ещё не срывался. А под моими ладонями обретало целостность изувеченное тело. Душа же бородатого и прежде была могучей и светлой…
Огромная, мосластая рука вдруг накрыла мои пальцы.
- Не надо, жрица. Я уже здоров. А у тебя это отнимет слишком много сил.
Я хотела сказать, что силы есть, их много еще, надо успеть раздать их всем. И что я не Перунова жрица, просто это день сейчас такой. День, когда надо принимать решения и выходить на Судный бой… пока мчит над землёй грозный бог, поражая Кривду небесными стрелами. Или то был ушедший Бог Визария? Кто-то должен его призывать. Кто-то должен брать его силу, и в который раз подыматься с земли, говоря:
- Есть вещи в мире намного больше нас самих!
И я не буду больше спорить. Я просто скажу:
- Это так, брат!
Но рыбак убрал мои руки. Он гляделся страшным, а улыбался светло. Потом встал сам и поднял с колен меня. Ладони скользнули по воинскому поясу, он снова прошептал уважительно:
- Жрица…
Я не ведаю, как становятся жрицами. Но я взяла силу Грозы, чтобы устранить воплощённое зло. А Перун теперь доделает остальное. Недаром полыхают зарницы над городом. Это сгорают в пламени божьего гнева призраки кривды людской.
- Вот ведь мерзость! – сказал рыбак. – Что с ними делать?
Мне плохо думалось, голова занемела. Но я всё же не хотела, чтобы Белых видели жители. С них станется надругаться, карая мертвецов за былое.
- Схорони, чтобы не нашли. Сумеешь?
Бородатый улыбнулся:
- Чёрный Омут глубок. И там водятся сомы в пол-Евмена, - по лицу пробежала судорога, но он закончил почти спокойно. – Я привяжу к ним камни. Ламии никогда не всплывут. Не волнуйся, жрица!
Потом он перенёс останки в лодку, но зачем-то вернулся на берег – туда, где стояла я, глядя на закопченные следы на песке. Там, в глубине, докуда достали молнии, останется спёкшийся шрам – след пронёсшейся битвы со злом. Битвы всегда оставляют шрамы. Просто иногда их не видно.
- Вот ведь мерзость! – повторил рыбак, ковырнув ногою копоть.
- Ничего, - сказала я. – Дождь пойдёт – всё смоет.
========== СЛЕД НА ПЕСКЕ (Визарий) ==========
Метос сказал:
- Я уже ничего не знаю о будущем этого мира. К чему быть провидцем, если мироздание сошло с ума? Я просто живу и созерцаю невозможное. Тебя, например. И пытаюсь опираться на логику.
Тогда я спросил его, что логика говорит о Мечах. И он ответил:
- Не думаю, что они будут. На свете и сейчас немного людей, привыкших поверять правильность выбранного решения своей жизнью. Чужой это делать намного проще.
Я не мог не спросить:
- И ты не знаешь бога, который сотворил это со мной?
Он только качнул головой:
- Этого бога давно уже нет. След на песке, не более. Боги ведь тоже уходят, только их уход гораздо труднее. Они тянут за собой людей. Эхо божественной воли, изречённой вовне, иногда надолго переживает изрёкшего. Но принять её человек может только сам. Так что это твоё решение. Из этого исходи.
Почему бессмертные никогда не дают прямых ответов?
*
Посланец епископа явился после полудня, когда мои домашние разбрелись. Аяна укладывала детей. Жданка хлопотала на кухне. Томба ушёл на рынок. Где пропадает Лугий, знает обычно он один. В общем, некоторые были в пределах досягаемости. Остаётся только гадать, почему мне никто не попался. Впрочем, что бы это изменило? С такими вещами почему-то всегда остаёшься один на один.
Монах обладал неприступной внешностью. Это уже должно было насторожить. Но меня многие не любят, я к этому привык.
- Ты Визарий, которого называют Мечом Истины?
Посланец был плешив, и кожа так туго обтягивала худое лицо, что за годы на нём не смогли образоваться морщины. Нет, я не прав – были резкие складки у рта. Но никаких морщинок у глаз, словно этот человек никогда не улыбался. Он не понравился мне, но какая разница, кто мне не нравится? Потому что я действительно Меч Истины. И всякий может обратиться ко мне.
- У тебя жил отрок Давид из нашей обители? – он не спрашивал, скорее утверждал.
Я только кивнул.
- Давид попал в беду. Епископ зовёт тебя потолковать об этом.
Я много раз слышал, что пугаться вредно. Но самому не приходилось проверять. До того дня. Если бы я не спешил… Впрочем, что изменилось бы? Я всё равно туда пошёл.
Потянулся за мечом, но монах остановил меня:
- Ты войдёшь в дом Господень с оружием?
И я не стал оскорблять их чувства. За это меня наградили дубиной в солнечное сплетение – верный способ согнуть человека пополам, чтобы потом со вкусом ударить по голове. Теоретически я должен был их заметить, но в обители было слишком темно после яркого света дня. И я очень спешил…
Меня избили прежде, чем успел восстановить дыхание. Нападавших было только двое, но в таких обстоятельствах это обычно не имеет значения. Они связали меня по рукам и ногам и отволокли куда-то в темноту. Судя по ароматам, это было что-то вроде погреба, от запаха кислятины едва не вывернуло – сказались многочисленные удары в живот. Чудом я удержался, не хотелось валяться в луже собственной рвоты.
Участвовал ли Давид в том, что сделали со мной? Если да, то какова степень его участия? Был ли он покорным орудием? Или тоже сейчас лежит связанный по соседству и ждёт помощи от меня? Помощи, которую я не сумею ему оказать по причине собственной глупости.
Не могу сказать, сколько там провалялся. Руки и ноги успели затечь до полного бесчувствия, из чего можно сделать вывод, что я ожидал своей участи долго. И ничего не смог поделать, когда явилась та же парочка наёмников и вздёрнула меня на дыбу. Я думал, что христианская доктрина милосердна, а в обители нашлись устройства, пригодные для пыток. Правда, не в этом ещё состояла суть неприятностей.
Прежде я только мельком видел главу христианской общины Истрополя. Он прибыл в город меньше года назад, а прежде, как говорили, руководил киновией где-то в Греции, да ещё в Риме кому-то насолил. По приезде Прокл сразу же развернул бурную деятельность по обращению язычников, но со мной не пересекался. Теперь и у меня была возможность познакомиться с этим человеком.
Кажется, я интересовал его ещё больше. Он долго молча разглядывал меня, и глаза были серые, немигающие. Эти глаза, глубоко засевшие под надбровными дугами и очень близко посаженные, показались мне не вполне человеческими. Обычно человек испытывает хоть какие-то чувства при виде беспомощного пленника. Ну, торжество хотя бы. Нет, торжества во взгляде Прокла не было. Жалости тоже не было, хотя поклонники распятого бога усердно к ней призывают. Так что же там было? Любопытство? Не слишком похоже. Хотя первый вопрос, обращённый ко мне, был именно таков:
- И всё же почему ты умираешь?
Я хотел спросить, собирается ли он сам избегнуть этой участи? Но воздержался от иронии - не стоит злить того, в чьей власти находишься. Его интересовала Правда Мечей. Что я должен отвечать ему?
- Ты хотел потолковать со мной, Преосвященный? Поверь, я охотнее разговариваю, когда меня не бьют.
Он подошёл ещё на шаг и стал вглядываться в моё лицо, болезненно щурясь. Так смотрит лекарь на отвратительную язву, загнившую рану.