- С какой стороны смотреть. Это ничего не значит для меня, не этим определяется моё отношение к тебе. Но это много значит для некоторых людей. И для тебя самого, к сожалению.
- А тебе, выходит, всё равно?
Я пожал плечами:
- Мой отец был из благородных. Я же пять лет пятнал арену своей и чужой кровью. Позор – понятие относительное. Важно то, кем ты сам себя ощущаешь.
- Если б я родился раньше, то хотел бы стать гладиатором, - с угрюмой уверенностью произнёс молодой человек. – Я слышал, туда охотно брали свободных. Подписал контракт – и всё.
- И что же в этом так тебя привлекает?
- Возможность безупречно владеть оружием. Входить в сообщество тех, кто властен над чужой смертью. Вызывать уважение своим мастерством. И умирать со славой, под гром восторженных криков. Жаль, что игры отменили.
- Да, игры отменили. Раз ищешь братство крови, не вступить ли тебе в легион?
Он презрительно отмахнулся:
- Это совсем другое! Легионер, который бредёт, нагруженный, как мул, а потом стоит или бежит, подчиняясь чужому приказу, как тупое животное. И умирает в толпе, падая под ноги идущим. Какое уж там мастерство!
- Но иногда он умирает «за алтари и очаги».
- А у меня нет алтаря и очага! – с вызовом воскликнул Урса. – Я сам хочу быть себе господином. Чтобы мной не могла помыкать чужая воля. Воля тех, кто просто богаче и знатнее меня.
- Бедный Урса, ты так мало знаешь о том, как, в действительности, устроен мир. Ищешь силу совсем не там, где она есть.
- А ты знаешь?
- Я кое-что в этом мире видел. Достаточно, чтобы знать: сообщество гладиаторов – миф. Не было братства между людьми, которые убивали друг друга по чужой указке. На моей спине есть следы кнута. Они остались с тех пор, как я отказался добить на арене друга. Те, кто их мне оставил, сражались рядом, а потом они же меня связали. Но когда меня пороли, право, я был свободнее их.
- Что ты называешь свободой? – ядовито спросил он.
- Возможность самому решать, как жить, за кого и за что умереть.
За что – наверное, это он уже понимает. А вот за кого… Ни семьи, ни дома, ни привязанностей. И парень всерьёз уверен, что всё это ослабляет. Как бы не так! Должен ли я поделиться с ним недавно обретённым знанием: только привязанность даёт человеку силы жить. Жить иногда много труднее, чем умирать. Для этого больше стойкости требуется. Сказать это? Признаться наёмному убийце, что любишь кого-то, – не самый умный поступок.
- Я свободен, - сказал он. – И могу решать, как умрут другие.
- Нет, Урса, ты не свободен. Ты весь в цепях, которых сам не понимаешь. И ничего ты не решаешь, если на то пошло.
- Это почему?
Жаль, право слово. Этот парень так хорошо выучился убивать, но совсем не знает, как сам живёт. Где уж ему знать, как другие живут?
- Твои цепи – это память о позоре рождения, которую ты стремишься избыть. Неважно, что другие не знают твоего позора – важно, что ты его считаешь таковым. Это память о слабости, и страхе, которые ты испытал когда-то. Я не знаю, когда и где. Важно, что ты это знаешь. Ты цепляешься за личину наёмного убийцы, как ребёнок за юбку матери. Тебе кажется, что, внушая страх другим, ты можешь побороть свой. А так не бывает. И твой страх будет только возрастать при встрече с тем, кого ты не сможешь осилить.
Его взгляд налился мрачной угрозой. Урса опустил глаза и стал палкой шевелить головни в костре, но на лице поселилась нехорошая ухмылка. Я перестарался – его душа захлопнулась.
- Визарий, я не встречал пока людей, которых не мог бы осилить.
- А если встретишь?
- Не тебя ли? Ты мне неинтересен, старик. Ты давно пережил свою славу, и теперь тешишь себя выдумками о том, будто сам так захотел. Ведёшь смелые речи только потому, что пока я защищаю, Выродок до тебя не доберётся. Если я уйду, завтра же ты можешь проснуться голым в муравейнике!
Кое в чём он, к сожалению, прав.
- Ну, сорок пять – не такой уж старик.
- Хорошо, не старик. Развалина. Так вернее?
Так вернее. И насчёт остального тоже. Убийца угрожает мне, убийца защищает меня. Странная получается игра! Голым в муравейнике? Фантазия у Выродка, однако.
*
Назавтра мы достигли устья реки Танаис. После ночной размолвки ехали порознь. Я понимал, что крепко обидел своего защитника, и что мне это дорого станет. Но и отказаться от слов своих не мог. Этот парень сильнее, чем сам о себе думает. Но как многого он ещё не знает!
В западном краю лимана стоял рыбачий посёлок – пара десятков хижин. Урса въехал в него и немедленно затерялся среди домов. Я не торопился за ним. Разошлись дороги – ничего не поделаешь. Беречься теперь надо, вот что.
Моих в посёлке тоже видели. Я шёл по их следам, словно сматывал нить Ариадны, которую протянули между нами дружба и любовь. Старый рыбак сказал мне, что они поехали вдоль Танаиса на север. А потом отсоветовал следовать их путём.
- Лихие дела творятся выше по течению. В одиночку ты там не проедешь.
Я спросил, почему. Старик не мог ответить внятно. Что-то шамкал нечленораздельное, сплёвывал на песок. Потом махнул рукой куда-то направо:
- Туда погляди. Корабль видишь?
У меня хорошие глаза, но я с трудом различал что-то на отмели у берега. Мили четыре, если не больше. Как же далеко видит рыбак!
- И что корабль?
- На этом корабле плавал купец из Танаиса. Нынче летом тоже его ждали. А корабль вынесло пустой. Кровавое что-то сотворилось. Ждем, не дождёмся шторма, чтобы эту жуть в море смыло.
Мне хватало своих неприятностей: болезнь, поиски, Выродок на хвосте. Но мои близкие поехали в верховья, и это могло их коснуться. Я решил осмотреть корабль.
Это было небольшое торговое судно: шагов двадцать пять в длину и около восьми в ширину. Видимо, когда его прибило сюда, им уже никто не управлял. Мачты нет, она была убрана, не сломана. Похоже, в тот день, когда случилось несчастье, корабль двигался на вёслах вдоль лесистых берегов. Или вовсе стоял. Потому что мачты совсем нет на борту.
Течение, увлёкшее покинутое судно, вынесло его в море, но встречная волна развернула посудину и бросила на песчаный бар. Нос торчал почти на сухом, я подошёл к нему, едва замочив ноги, хотя от берега пришлось отойти на добрых полтора десятка шагов. Но за кормой синела порядочная глубина, там песчаный намыв круто обрывался. Корабль висел на этом гребне в неустойчивом равновесии, которое могло быть нарушено даже чайкой, севшей на борт – не то, что моим вторжением.
Для того чтобы осмотреть внутренность корабля, я соорудил себе факел. Под палубой наверняка темно. Рыбаки уже поднимались на борт, но они не захотели рассказать, что там увидели. Значит, мне предстояло смотреть самому.
Палубу успело омыть дождём, и всё же я хорошо различил обильные багровые следы. Очень обильные. В одном местё всё выглядело так, словно кто-то разделывал мясо, используя вместо колоды скамью для гребцов: расщепленное дерево, пропиталось кровью настолько, что вода оказалась бессильной её смыть. Я много видел в жизни страшного, но при мысли о том, что людей рубили здесь, словно коровьи туши, меня передёрнуло.
Люк в подпалубное помещение поднимался при помощи верёвки и палки. Примитивное и действенное устройство. Я откинул крышку, подперев её шестом, зажёг свой факел и заглянул внутрь. В ноздри ударил застарелый смрад. Свет, проникший в трюм, вызвал какое-то стремительное движение, источник которого я не разглядел. Несколько мгновений всматривался, но оно не повторилось. Тогда я перекинул ноги вниз, надеясь, что там нет воды, и спрыгнул.
Трюмы купеческих кораблей бывают глубокими. Но этот оказался самых скромных размеров. Я поднял факел и едва не задел им опорные балки палубы. Под ногами было сухо и что-то хрустело. Я нагнулся посмотреть.