Руфин потрошил седельные мешки в поисках золота. Центурион присматривал за мной.
Нет, в нашем багаже вправду были сокровища. Но совсем не те, на которые они рассчитывали. Никогда не забуду день, когда старик примчался ко мне в слезах:
- Христиане в Александрии сожгли храм Сераписа , Марк! Библиотека… можешь себе представить, что сталось с библиотекой?
Для нас с ним это было равносильно крушению мира.
Он часто укорял меня за скорые решения. Тогда не стал. Потому что я в один день заложил отцовский дом, догадываясь, что никогда не смогу выкупить его обратно. Не считайте меня плохим наследником. В двадцать лет у меня был один друг – мой учитель Филипп. Один талант – красивый почерк. Одна привязанность – книги. А на поездку в Александрию требовались деньги.
В Египте мы истратили их без остатка. Часть свитков удалось спасти учёным, трудившимся в библиотеке. Не знаю, как Филипп уговаривал их продать свои сокровища. Всё эти дни я рылся на пожарище, выискивая рукописи, которые не сгорели до конца. Кое-что удалось найти, но, Боги мои, как мало в сравнении с тем, что погибло в огне! Старый грек распорядился казной быстро и безжалостно. Мне удалось вырвать у него только ту сумму, что требовалась на проезд домой. Да на покупку мула уже в Италии – на этом я сумел настоять. Тащить спасённые нами свитки на спине - увольте! Да и Филипп чувствовал себя всё хуже, я должен был о нём позаботиться.
Потрясение вызвало у старика какой-то род душевной болезни. Он стал мучительно бояться за наш груз. На корабле Филипп спал, прижимая сумки к груди или положив их под голову. Напрасно я уверял, что никому кроме нас не интересны эти сокровища мысли. Уговоры не действовали.
Корабль шёл только до Брундизия. И дорога в Равенну стала моей головной болью. Нам предстояло пересечь Италию с юга на север. Страх Филиппа на суше обострился до предела. А я страдал от его внезапного сумасшествия, вынужденный караулить сумки ночи напролёт.
Смешной маленький грек. Он был моим наставником с тех пор, как мне минуло семь. Он стал моей семьёй, когда болезнь унесла отца и брата. До сих пор он дряхлел, не утрачивая рассудка, лишь слабел физически. Он и прежде был не слишком силён. Теперь же я мог носить его на руках. Как он радовался, что у нас отыскались попутчики!
Сальвий Руфин направлялся в Неаполь. Образованный молодой человек из свиты августа Аркадия, старшего сына Императора. Весёлый, в меру циничный, он был интересным собеседником. Его сопровождал могучий воин, которого он называл просто Туллием. Впрочем, Руфин едва ли нуждался в телохранителе. Ростом нобиль уступал мне - я всегда был неприлично долговяз и столь же неприлично худощав. Впоследствии в школе приложили массу усилий, чтобы я раздался в плечах, но погрузнеть мне не удалось даже с годами. Руфин был не таков: крепкий, как дерево, коренастый, но быстрый. В тот вечер, выслушав восторженные речи Филиппа, он просто достал меч и перерезал ему горло. А потом принялся рыться в сумках.
Угасающее пламя костра выхватывало из темноты распростёртое тело, свитки, которые Руфин разбросал в поисках сокровищ, тёмные кусты, окружавшие нас. Теперь стало понятно нежелание убийц ночевать на постоялом дворе. Я сидел на земле и смотрел. Наверное, я казался им спокойным. Знаю за собой эту особенность: сильное потрясение делает моё лицо совершенно неподвижным, мускулы каменеют. Может, поэтому они не ожидали, что я подскочу и выхвачу у Туллия меч. Совершенно не представлял тогда, что с ним делать.
Моя вспышка не напугала Руфина:
- Смотри-ка, книжник возомнил себя героем! – он ухмыльнулся и снова поднял клинок, ещё испачканный кровью Филиппа. – Позабавимся!
Должно быть, он рассчитывал убить меня одним ударом. Я и впрямь ничего не умел. Руфину пришлось узнать, что я не уступаю ему в быстроте. И превосхожу длиной рук. Он гонялся за мной по поляне, пока я не запыхался. И на красивом лице бродила довольная усмешка.
- Это забавно, грамотей. Ладно, пора кончать, - сказал он и выбросил руку вперёд.
Я почти почувствовал, что клинок вонзается мне в живот, и отшатнулся, но на уме Руфина было совсем другое. Левой рукой он ударил меня в висок.
Когда ко мне вернулась способность видеть, на поляне снова горел костёр. Руфин досадливо разворачивал свитки и бросал их в огонь. Папирус занимался мгновенно и жарко. Я застонал, пытаясь подняться. Путы не дали мне это сделать.
Услышав, что я очнулся, убийца нагнулся надо мной.
- Никто ничего не узнает, - сказал он мне доверительно. – Туллий спрятал тело. Это барахло я сожгу. А тебя…
Я снова рванулся, но его сандалия упёрлась мне между лопаток:
- Не дёргайся, Марк! Я оценил твои принципы. Ты не побежал, как советовал старый дурень. Это хорошо! Есть надежда, что не побежишь и впредь, - он ухмыльнулся. - Должен же я получить хоть какую-то выгоду от этой глупой проделки. Ты молод и силён. За тебя дадут хорошую цену. Ты ещё будешь героем, Марк!
Насмешка много значит в двадцать лет. Иногда она даёт силы жить.
- Я запомнил твоё имя, Руфин! Жди, я приду за тобой!
Вместо ответа он просто пнул меня в лицо. И я уткнулся в траву, глотая слёзы и кровь.
- Ты запомнил моё имя, щенок? Скоро забудешь своё! Ты – грязь! Тебя втопчут в кровавый песок.
Он ещё не раз подходил ко мне в эту ночь. К утру я уже слабо соображал. Центурион не дал забить меня до смерти. Мне предстояло жить. Через два дня я был продан ланисте , направлявшемуся в Путеолы.
Урок второй. Терпение.
Что делает с людьми угроза смерти и неволя? О том, как остаться человеком, у всех разные представления. Иной упрямо отказывается подчиниться чужому господству. Умирает он, как правило, мучительно, - до последнего уверенный, что сохранил свободу духа.
Я не сопротивлялся тому, что со мной делали. Раз отведав побоев и пут, я не хотел повторять этот опыт. Не считайте меня трусом, но моя гордость не такова, чтобы ради неё идти на муки.
Других неволя ломает сразу. Они безропотны, на арене сражаются без ярости и умирают без упрёка. Мне пришлось повидать и таких. Их убивают первыми. Я мог пойти по этому пути. Меня останавливала память о глумливой усмешке на красивом лице Руфина. Кто накажет его, когда я умру? Не хотелось в таком деле полагаться на богов. Мой враг сохранил мне жизнь? Хорошо, я должен подумать, как этим воспользоваться. К тому же, я обещал, что вернусь. Слово – единственное, что осталось мне от свободного человека. Слово нужно держать.
Были и третьи – те, кто ухитрялся просто жить до тех пор, пока смерть не приходила за ними. Им хватало простых радостей: приятной усталости сильного тела, сытной пищи, иногда женщины, которую приводили к отличившемуся в бою. Мне казалась недостойной такая жизнь. Выживать я научился не сразу.
Четвёртые до последнего надеялись получить свободу. Мне повезло, что в день моего появления в гладиаторской школе там был один такой. Меня заворожило, как самозабвенно он бился посреди окружённого колоннадой внутреннего двора. Это был огромный германец с редкими белыми волосами до плеч. Длинные усы опускались почти до груди, это выглядело непривычно. Сразу пятеро гладиаторов наседали на него, но он раз за разом расшвыривал всех, как неистовый лесной хищник расшвыривает свору собак.