- Утка, - невинно улыбается галл. – С капустой. А ты что подумал?
Что я подумал, неважно. А вот сколько пряностей в эту утку пошло? Весь корабль, что разгружался на прошлой неделе в порту?
- Гляди-ка, - радуется Лугий. – И впрямь глаза разгорелись. Аяна, ты чудо!
Не чудо, чудовище! Это чудовище улыбается ему, и мне снова хочется сбежать. Глаза разгорелись, значит? Да они из черепа выскочить норовят!
Мои домашние уплетают так, словно привыкли есть одну горчицу и перцем закусывать. Или это месиво из пряностей попало лишь в мою тарелку? Сую нос в котёл – так и есть. Хорошо, можно разбавить. Вот сатиры мохноногие!
- Умный, - с завистью говорит Лугий.
- Наглый, - поправляет Аяна.
И они снова мило улыбаются друг другу.
У меня на время есть занятие. Я измышляю месть. Отвечать придётся с максимальным коварством, дабы удовлетворить извращённую фантазию Лугия. Думаю, насыпать перца мне в тарелку придумал именно он.
Велона ласково тычется мордой в ладонь, выпрашивая кусочек. Добрая душа, ей в голову не придёт травить хозяина, чтобы он подвигался напоследок. Собаку я устраиваю в любом виде. Смотрит доверчиво и шевелит влажным носом, недоумевая, почему я жадничаю. А я соображаю, может ли такое количество пряностей повредить её желудку. Наверняка ведь может!
- Иди сюда, лохматая. Не водись с этим длинным дядькой! Добрый Лугий даст тебе вкусную косточку, он щедрый. А дядькин сапог можешь пожевать, я тебе разрешаю!
- Она всё равно этого не сделает. В отличие от некоторых.
Галл пристально смотрит на Велону. Она добросовестно смотрит на него. И стучит по полу хвостом: для тебя - всё, что хочешь!
- Ах, ты вот значит как? Значит, я сам должен жевать его сапоги? Ну и ходи с ним вместе скулить на берег, у вас вдвоём здорово получится!
Милый Лугий, он так лезет из шкуры вон, чтобы развеселить, что мне в который раз за утро становится стыдно, и я ухожу на кухню. Наливаю вина, старательно взбалтываю. Пришла пора и мне позаботиться о друзьях. Галл простужен и почти не дышит носом, иначе я бы не рискнул.
Лугий тем временем достал арфу и соблазняет Аяну. Да, мне бы дивный голос, льняные кудри и лет на десять меньше, я бы тоже попытался! Потому что другой такой попросту нет. Прежде мне в голову не приходило, что женщина может обладать чем-то помимо телесной красоты. Аяне боги дали неженский ум, чуткое сердце и огромную стойкость. Она научилась даже улыбаться, не догадываясь, что в глубине чёрных глаз так и осталось отражение пожара. Я бы очень хотел, чтобы там отразилось безмятежное небо. Но мне не дано её воскресить, у меня самого внутри пепелище. Так что, если женщина может выбирать между юным златокудрым героем и долговязым неудачником, выбор нетруден, верно?
Сегодня он снова поёт что-то такое, чего никогда не певал прежде. Для Аяны он находит песни, какие не звучат в кабаках. И я каждый раз думаю, какой он настоящий: тот, что сыплет остротами и перцем в тарелку или вот этот - поэт, способный найти слова, чтобы пламя в глазах Аяны сменил тихий рассвет? Вспоминаю: он собирался взять в жёны Эглу, дочь бродячего племени. И не его вина, что не сложилась та любовь.
А Лугий поёт:
Я солнца пью лучи
разбитыми губами,
и времени поток руками развожу.
Я с тайной, что летит всегда под облаками,
Среди далёких звёзд случайно окажусь.
Я соберу простор,
кусок заката алый,
сияние звезды и сердце из груди –
И поднесу тебе тихонько, чтобы знала,
Чтоб ты сказала мне: «Постой, не уходи!»
(стихи Юлианы Шелковиной)
Прерывается на мгновение, чтобы отпить вина; я не успеваю убрать кубок, уже страстно сожалея. Очи певца формой и выразительностью напоминают глаза краба, я имею возможность представить, как выглядел сам некоторое время назад.
- Извини, не хотел…
Галл смотрит непонятным взглядом, потом машет рукой:
- Безнадёга!
И я снова ничего в этой жизни не понимаю. Велона, почуяв неладное, семенит от одного к другому и тревожно заглядывает в глаза. Томба что-то рассерженно ворчит в углу. Я не слышу, что именно, но догадываюсь, кто виноват. Впрочем, Томба поясняет:
- Одно правило: если ты налил кому-то уксус в вино, никогда не извиняйся.
А там не только уксус. Перец тоже. Пошутил, называется. Вот. Теперь уж точно пора сбежать. Туда, где домашние не станут меня разыскивать. Подхватываю плащ, направляясь к двери. Лугий ворчит недовольно:
- Опять идёшь к своему Мейрхиону?
Я только киваю в ответ. На самом деле Мейрхиона зовут Авл Требий Секунд, он образованный римлянин хорошего рода. Но у него вправду конские уши. Справедливости ради, у него вся физиономия конская – длинная и худая. Мне редко доводилось видеть столь непривлекательную внешность: вислый мясистый нос, шишковатый лоб, гранёное треугольное лицо, чёрные волосы, которые выглядят вечно засаленными. А глаза, пожалуй, даже пугают: глубоко засевшие под тяжёлыми надбровьями, они кажутся тусклыми, как олово. Однако, он умён. Давно я не встречал человека, с которым можно порассуждать о философии, литературе. Требий – обладатель несметных книжных сокровищ, некоторые из них не в лучшем состоянии. Кто-то посоветовал ему обратиться ко мне, зная, что я пишу на двух языках. Мы свели знакомство ещё два года назад, до моей последней отлучки. Узнав о моём возвращении, Требий вновь меня разыскал. С тех пор почти каждый день я разбираю старые свитки. И на время забываю о своих неудачах. Не всё ли мне равно, какие у него уши?
Авл Требий живёт так, словно никогда не покидал Рима. Мне кажется, он тоже пытается скрыться от себя – от причины, что привела его на эту глухую окраину Империи. Дом Мейрхиона выстроен в лучших столичных традициях: прямоугольная планировка с уютным внутренним двором. Мой дом в Равенне был почти таким же. Но когда я вхожу в ворота, в глаза бросается облетевшая штукатурка. А на цветных мозаиках ветер чертит снегом иероглифы. И я понимаю, что уже очень давно комплювий не затягивали тканью от непогоды, и вся эта римская роскошь не более реальна, чем моё мнимое варварство. Мы оба играем в какую-то странную игру в этом городе, где идёт снег.
Требий встречает меня во внутреннем дворе. Он приветлив, но радость никогда не озаряет его глаза. Напротив, мне всё время кажется, будто он ищет что-то тайное: быть может, постыдный изъян внешности или скрытый порок натуры. А я уж сам не знаю, что именно прячу. Может, в самом деле, стать снова римлянином, наследником знатной фамилии? Аркадия давно нет, а Гонорию не до гладиатора, устроившего мелкие беспорядки много лет назад – сейчас, когда в Риме хозяйничают варвары. Интересно, что скажут домашние, если я вдруг побреюсь и надену тогу? Они решат, будто я сошёл с ума, не иначе.
- Приветствую тебя, Марк Визарий! Ты не откажешься разделить со мной трапезу? Или тебя больше привлекают свитки в таблине?
Это тоже игра – он прекрасно знает, что я рано встаю и по воинской привычке пренебрегаю вторым завтраком. Время застольной беседы, возможно, наступит позже – когда мои глаза устанут разбирать строчки, почти уничтоженные людьми и временем. Тогда я, так и быть, пойду за ним в столовую, и устроюсь на пиршественном ложе, хотя давно отвык принимать пищу лёжа. Просто того требует наша с ним игра, начатая этими словами: «Приветствую тебя, Марк Визарий!»
Сегодня Требий приготовил для переписки свиток, обезображенный огнём; меня сразу берёт сомнение в том, что его можно прочесть. Это даже не свиток, просто разрозненные клочки, которым чья-то терпеливая воля придала вид единого целого.