Мирошка в такие вечера садился на дубовую лавку подальше от окна, сжимался в комочек и, с жадностью внимая каждому слову, замирал… Горит под закопченным потолком сухая лучина. Тень бородатого деда, огромная и страшная, чернеет на стене, и когда дед, закашлявшись, подносит кулак ко рту, кажется, какое-то чудовище замахивается на Мирошку тяжелой когтистой лапой.
Чего только не наслушался Мирошка! Да особенно поразило, ожгло сердце сказание о том, как богородица вместе с архангелом Михаилом спускались в ад, чтобы глянуть на муки грешников. Там навек заключены те, кто не верил в троицу и богородицу, чтил поганских богов, нарушал крестную клятву, а также проклятые родителями, блудницы, людоеды, воры. Одни вынуждены стоять в огненной реке – кто по колени, кто по шею. Другие лежат в кроватях, объятых пламенем. Третьи подвешены на железных деревьях – за зуб, за язык, за то, что мужчины от посторонних глаз скрывают. Вечный стон, вечный крик стоит в аду. Негасимый огонь горит там.
Ночью Мирошка вскрикивал, вскакивал с полатей. Казалось, со всех сторон уставились на него зловещие огненные очи, страшные когти и зубы тянутся к нему. Хотелось убежать от этого кошмара, да ноги были словно чужие – то путались в высоченной жгучей траве, то засасывало их противное хлюпкое болото. Подходила мать с ковшом холодной воды, осторожно расталкивала сына за плечо. Мирошка просыпался, пил воду, просил мать, чтобы посидела рядом, и только тогда сон брал его под свое крыло, снова мальчик бродил по таинственным волшебным тропкам, но они уже были добрые, веселые. Там играли доверчивые зайцы. Там могучие волосатые туры спокойно брали Мирошку к себе на спину, и он мчался в бесконечные леса, в луга, горевшие яркими цветами.
– Ты, брат, чего кричишь по ночам? – смеялся утром Яков. – Ты днем иди в пущу, откричись и ночью будешь спать как у бога за пазухой.
Они и в самом деле шли на Свислочь, в засыпанную снегом пущу и кричали во всю силу молодой груди:
– Ого-го-го-го! Э-ге-ге-гей!
Белый-белый снег тонкими струйками срывался с косматых елей. Перепуганные белки стремительными стайками разбегались по верхушкам деревьев. Однажды что-то угрожающе заревело, гневно закряхтело под еловым выворотнем.
– Бежим, Мирошка! Медведь проснулся! – весело закричал Яков. Они так припустили, что ветер свистел в ушах.
Во время таких вот лесных походов попали как-то Яков и Мирошка на поганское капище. В центре круглой лесной поляны стоял высокий, почти в три сажени ростом, дубовый бог (попы зовут его идолом), украшенный разноцветными лентами, бусами из желудей, орехов и сушеных ягод. Вокруг главного бога размещались маленькие божки. Их было, как посчитал Яков, двенадцать – столько, сколько в солнцевороте чертогов – месяцев.
Со всех сторон к капищу вели густо протоптанные тропинки. Снег с болвана и болванчиков был старательно сметен.
– Ходят сюда люди, – сказал Яков. – И твоя мать ходит.
«Так вот ты какой, лесной бог», – думал Мирошка, осторожно приближаясь к главному идолу, вглядываясь в темные, грубо вырезанные из дерева черты загадочного сурового лица. У идола не было ни ног, ни рук – только голова на толстом дубовом стволе. «Тут молятся моя мать, соседка Прасковья. Сюда под покровом ночи, чтобы никто не заметил, крадутся люди изо всех окрестных общин. Чем ты влечешь их, лесной бог? Что даешь? Тебя давно бы порубили на мелкие кусочки и сожгли князь с попом, если бы только нашли. Скажи, лесной бог, как живет на том свете мой отец Ратибор? Хорошо ли ему там? Вспоминает ли он меня?»
Яков, судя по всему, тоже был взволнован неожиданной встречей с лесным богом. Сняв шапку, стоял молча, смотрел на темнолицего дубового идола.
Вдруг луч солнца, пробив снеговые тучи, упал на лицо идола. И произошло чудо – ярко и весело засияли, засветились, как у живого человека, его глаза. Мирошка с Яковом так и оцепенели, застыли, затаив дыхание.
Они могли поклясться на кресте, что за минуту до этого у идола не было никаких глаз, лицо было темное, плоское, мертвое, слепое. И вдруг – эти глаза! Солнечные лучи, как золотые нити, затрепетали на щеках у идола. Казалось, он одновременно и смеется и плачет.
Скрылось за тучами солнце, погас луч, идол снова стал идолом – темным неподвижным мертвым куском дерева.
– Что это было? – ухватившись за руку Якова, испуганно прошептал Мирошка.
– Глаза… Глаза глядели на нас, – тихим голосом ответил Яков.
– А где они теперь?
– Бог их закрыл. Он увидел нас, благословил и снова сомкнул веки. Не хочет он долго смотреть на людей, ведь люди предали его, поменяли на греческого бога, которого попы обкуривают сладким дымом из кадильниц. Пойдем отсюда, Мирошка.
Осторожно, по одной из тропинок, чтобы не оставлять лишних следов, они пошли в глубь зимнего леса, а Мирошка все еще видел перед собой таинственные яркие глаза. Они глядели на него со снега, с темно-зеленых еловых лапок, с неба, даже со спины Якова, шагавшего впереди.
«Что это было? – мучительно думал мальчик. – Почему молчит Яков? Он же так любит обо всем рассказывать, все объяснять, учить, где надо и где не надо».
А Яков и в самом деле знал, что произошло. В глазницах у идола было по маленькому драгоценному камешку. Их привезли издалека, с теплого моря, до которого, наверное, только птицы долетают. Целый лашт меда и воска отдали за них купцам люди с берегов Свислочи и Березины. Яков знал об этом, да почему-то не захотел рассказывать Мирошке – пусть помнятся мальчику не камни, а глаза, живые, нестерпимо блестящие.
Зима все больше выстуживала землю и пущу. Потом повалил снег, да такой густой, такой обильный, что за несколько дней Свислочь замело по самые берега. Горелая Весь спряталась вся под снегом, только редкие дымки, как звериные хвосты, медленно колыхались в холодном небе.
Ямы, в которых прятали зерно, замуровало снегом, к ним невозможно было пробиться, и голод подкрался к людям. Звери и птицы куда-то исчезли – то ли попрятались от лютой зимы, то ли перебежали и перелетели в более безопасные места. Охотники возвращались из тихой пущи с тулами, полными стрел, с рогатиной, так и не впившейся в теплый звериный бок. В силки, в западни, в звериные ямы попадали только снег да прошлогодняя мерзлая листва.
Одной особенно лютой морозной ночью в небе вспыхнул большой серебристо-белый крест. Он грозно сиял над землей. Все проснулись в Горелой Веси – старые и малые. Все со страхом вглядывались в ледяную высь, ожидая конца света.
Наутро черная ниточка людей потянулась из Горелой Веси в Княжье сельцо. Шли покорно, с тихим плачем и вздохами. Слезы на глазах женщин на ходу замерзали, превращаясь в блестящие холодные горошины.
Рогволод Свислочский встретил измученных смердов миром и ласковым словом, как отец встречает своих блудных детей.
– Князь-христолюбец, князь милосердный, дай хлеба, – сняв шапки, бухнулись на колени люди. – В глазах темно… Дети пухнут… Хоть на конском хвосте вешайся…
– А вы лошадей своих порежьте, – сыто загоготал с вала старший конюший Коноплич, не забывший, как эти смиренные овцы еще недавно по волоску вырывали ему бороду.
– Не то говоришь, раб, – сердито глянул на Коноплича Рогволод Свислочский. – Что за смерд без коня? Туча без неба. Подует ветер – и нет тучи. – И снова повернулся к немой толпе, стоявшей на коленях. – Сосновую кору едите?
– Едим, княже, едим. И мох едим…
– Плохо. Христиане должны есть божий хлеб, а не траву подножную. Я дам вам хлеба. Отворю житницу. Сказано в «Слове о богатом и бедном Лазаре»: «Ты же, когда войдешь в палаты, когда ляжешь на ложе и поставят перед тобой большую и полную трапезу, вспомни того бедного, что бродит, как пес, по улицам в сумерках и грязи и оттуда идет не на ложе, не к жене, а на соломе, словно пес, всю ночь воет».
– Кланяемся тебе в ноги, князь-заступник, – слабо отозвалась, зашелестела толпа.
– Я дам вам хлеба, а вы моему огнищанину Некрасу отдадите заречный луг, на котором пасется общинный скот.
Подумали смерды, что уже не первому огнищанину отдают они кусок своей земли, да не хватило силы перечить – голодные дети исходили нескончаемым плачем.