Почему не нашлось иного пути?
На мгновение толстая ткань у него перед глазами приобрела золотой оттенок. Золото очертило подобие лица, и на него взглянули бледные глаза…
Она тут ни при чем.
Он резко отвернулся и обнаружил, что все его Всадники расселись, смотрят на него и ждут.
– Вы уже знаете… ничего хорошего.
Они склонили головы, признавая сказанное, но удивления в их лицах не было.
– Шансы изначально были невелики.
Один из его слушателей уронил голову ниже, чем того требовала серьезность ситуации. Корлат осекся и добавил:
– Ладно, Фаран, шансов вообще не было.
Фаран поднял взгляд и увидел, как на лице его короля расцветает улыбка – самое близкое подобие улыбки, какое кто-либо видел на лице Корлата в последние дни.
– Никаких шансов, – повторил Корлат. – Но я чувствовал себя, гм, обязанным попытаться. – Он с минуту глядел в потолок. – По крайней мере, все это уже позади. Нельзя полностью исключить возможность нежданной помощи извне, но пришло время подумать о том, как лучше всего защитить собственные горы в одиночку.
Северяне пытались прорваться через горы и раньше. Они всегда отличались жадностью и любили войну. Но при всем своем хитроумии они также были коварны и не доверяли никому, поскольку знали, что им самим нельзя доверять. Многие годы это служило горцам охраной, ибо северяне были не в состоянии объединиться достаточно надолго или в достаточном количестве, чтобы всерьез угрожать соседям. Но в последнюю четверть века из ряда мелких вождей поднялся сильный человек: сильный человек с каплей нечеловеческой крови в жилах, что даровало ему безжалостность, превосходившую даже обычную северную злобу. Неизвестно, из какого источника он черпал свою силу, но он был также великим магом, чьих умений хватило, чтобы собрать воедино все шайки, топтавшие северные земли, равно людей и нелюдей, под свою руку. Звали его Турра.
Хладнокровный политик, Корлат понимал, что империя Турры не продержится долго. Его сын, или максимум сын его сына, падет, и северяне перессорятся, вернутся к своим более мелким и мерзким междоусобным распрям. Отец Корлата, а затем сам Корлат наблюдали возвышение Турры через своих шпионов. Корлат отчасти догадывался о цене, которую он заплатил за свое могущество. Он знал, Турра проживет не намного дольше, чем обычный человек. А горные короли живут долго, и, возможно, Корлат еще на своем веку сможет повести народ к успешному восстанию. Даже если северяне выиграют надвигающуюся войну. Но к тому моменту может не остаться страны, способной поднять мятеж и пережить его исход. Она и теперь едва ли больше, чем пятьсот лет назад. Во времена Аэрин на месте пустыни, где ныне стоял его шатер, зеленели луга и шумели леса. Последний участок ровной пахотной земли, который его люди оставили, представлял собой равнину перед большим проходом в горах, куда хлынет северная армия.
Это сейчас сэр Чарльз упирается, пока северяне не атаковали земли, находящиеся под властью Чужаков. Но, прорвав заслон горцев, они непременно попытаются захватить как можно бульшую территорию. Весь дарийский континент может попасть в безумные жадные лапы Турры и его орды, а многие из них куда меньше люди, чем их предводитель. И тогда Чужаки узнают о колдовстве куда больше, чем хотели бы.
А если Чужаки победят? Корлат не знал, сколько войск способны выставить островитяне, когда разразится война. О существовании келара они узнают от Турры, и урок будет ужасен. Но даже келар в конечном итоге не всесилен. А Чужаки упрямы и мужественны в своем упрямстве. Они часто ведут себя глупо, еще чаще неэффективно и не верят ни во что, чего не могут увидеть собственными глазами. Но они старательны, на свой манер, и нередко заботливы. Если Чужаки победят, они пошлют в горы врачей, и фермеров, и семена, и плуги, и каменщиков… И через поколение его народ станет таким же безликим, как и остальные дарийцы под властью островитян. А Чужаки очень способные управленцы, исключительно за счет упрямства. Что однажды попало к ним в руки, того они не выпустят. И Корлат не увидит восстания.
Надеяться на победу северян было неприятно.
Бульшую часть сказанного Всадники знали, пусть и не видели этого с той ужасной ясностью, на которую был обречен Корлат, а именно она обуславливала теперь его приказы. Королевские Всадники не имели обыкновения спорить со своим господином, но Корлат обычно поощрял обсуждение. За исключением тех случаев, когда бывал захвачен Даром и не мог как следует слушать ничего больше. Но в этот послеполуденный час Всадники не отозвались ни словом, и Корлат, высказавшись до конца, просто умолк.
Он удивился не меньше, чем его люди, когда услышал собственный голос:
– И еще одно, последнее. Я возвращаюсь в город Чужаков. Девушка… девушка с желтыми волосами. Она едет с нами.
4
Харри смотрела из окна своей спальни на залитую лунным светом пустыню. По бледному песку плыли тени, от темной впадины до кучки сухих кустов. Почти верилось, что у теней есть стремление, намерение. Она часто играла в эту игру. Ей полагалось быть в постели – она слышала, как часы пробили два. Расположение и голос больших часов в переднем зале были таковы, что звук разносился по всему большому дому. Часы главенствовали здесь. Вероятно, их было слышно даже в комнатах слуг, хотя Харри ни разу не представилось случая это выяснить, а спрашивать она не решалась. Она часто гадала, специально или случайно часы расположены так, чтобы насильно сообщать о проходящем времени всем обитателям Резиденции, ежедневно, ежечасно. И почему их не переставят? Кому охота считать время, проведенное без сна?
Когда она только приехала, бессонница мучила ее очень сильно. Раньше ей и в голову не приходило, что она не сможет заснуть без шума ветра в дубовых кронах за окном. Она прекрасно спала на борту корабля, когда опасения за собственное благополучие должны были, по идее, терзать ее сильнее всего. Однако шелест беспокойного пустынного воздуха заставлял ее бодрствовать ночь за ночью. Он слишком походил на речь и ничуть не напоминал утешительное бормотание дубовых листьев.
Но это по большей части прошло за первые несколько недель. С тех пор плохие ночи у нее случались редко. «Плохие? – подумала она. – Почему плохие? Я редко чувствую себя хуже на следующий день, если не считать некоторой раздражительности, сопровождаемой ощущением, что мне следовало провести все эти тихие часы во сне».
Однако последняя неделя выдалась такой же бессонной, как и первые. Две ночи она провела, свернувшись калачиком на диванчике у окна спальни. Она дошла до того состояния, когда даже вид собственной постели делается невыносим. Вчера Анни, придя ее будить, обнаружила ее по-прежнему у окна, где Харри задремала незадолго до рассвета. Горничная, будучи спокойной и разумной девушкой, была потрясена. Похоже, ей хватило бестактности упомянуть об этом при леди Амелии. Та, несмотря на все треволнения прошедшей недели, все равно нашла время остановиться у комнаты Харри как раз во время отхода ко сну, покудахтать над подопечной и заставить ее выпить немного чудесного теплого молока. (Молока! – мысленно фыркнула Харри, раз и навсегда отказавшаяся от него в двенадцать лет после первой взрослой чашки чая.) К тому же леди Амелия заставила ее пообещать, что она попытается заснуть – как будто усилия тут что-то значили! И с пристрастием допросила девушку о самочувствии.
– Я чувствую себя прекрасно, мэм, – ответила Харри.
Леди Амелия озабоченно смотрела на нее.
– Ты же не накручиваешь себя по поводу, э-э, последней недели, правда?
Харри помотала головой и чуть улыбнулась.
– Нет, правда, все хорошо.