Она часто размышляла о том, какой другие люди видят здешнюю землю. Брат никогда, ни в какой форме об этом не упоминал. Она привыкла слышать, как другие молодые люди отзываются об «этой ненавистной пустыне» и «этом ужасном солнце». Бет и Касси так не говорили, они прожили в разных районах Дарии большую часть жизни, «кроме тех трех лет, когда мама возила нас на Острова, чтобы придать лоска, как она говорила». И дарийское солнце и дарийский климат, будь то на плодородных красных почвах юга с его вечной борьбой с джунглями за чистоту полей, или прохладные влажные плато, где росли апельсиновые плантации, или жаркие пески северо-восточной границы были для них частью дома, которую следовало принимать и к которой приспосабливаться. Когда Харри спросила, как им понравилось на Островах, сестры задумчиво примолкли.
– Там было совсем по-другому, – сказала наконец Касси, и Бет кивнула. Касси начала говорить что-то еще, осеклась и пожала плечами. – Совсем по-другому, – повторила она.
– Вам там понравилось? – не отставала Харри.
– Разумеется, – удивилась Касси.
– Нам нравилось везде, где мы жили, – добавила Бет, – как только у нас заводились друзья.
– Мне понравился снег на севере, – вспомнила Касси, – и меховые одежды, которые нам пришлось носить там зимой.
Харри сдалась.
Старшие обитатели форпоста, казалось, воспринимали землю вокруг так же, как и любые другие недостатки выбранного ими занятия. Дарийская служба, и гражданская и военная, воспитывала стоицизм во всех, кто не сдался и не уехал домой после первых нескольких лет. Гринафовский принцип «нам и здесь хорошо» казался осязаемым, как москитная сетка.
Как-то раз Харри удостоилась признания у мистера Петерсона, отца Касси и Бет. В тот вечер на ужине в Резиденции присутствовали несколько человек, и среди них Петерсоны. Мистер Петерсон сидел напротив нее и, казалось, не обращал внимания на беседу по ту сторону стола. Но позже вечером он возник рядом с ней. Она удивилась – он довольно редко выступал на светских сборищах, а его стремление избегать молодых незамужних дам, включая подруг собственных дочерей, вошло в поговорку.
Поначалу они сидели молча. Харри гадала, скажет ли он что-нибудь, и если да, то что именно.
Она по-прежнему терялась в догадках, когда он произнес:
– Я невольно услышал, что говорил за ужином тот молодой человек рядом с вами. – Он снова умолк, но она терпеливо ждала продолжения и не пыталась подгонять его. – На вашем месте я бы не придавал этому значения.
Упомянутый молодой человек рассказывал ей о ненавистной пустыне и ужасном солнце. Он служил субалтерном в форте, провел здесь два года и предвкушал избавление еще через два. «Но мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто у нас здесь не происходит смены времен года, – распинался юноша. – Она есть: у нас бывает зима. Три месяца кряду непрерывно льет, и все покрывается плесенью, включая людей».
– Мне здесь нравится. Среди нас есть и такие, – сказал мистер Петерсон, поднялся и убрел прочь.
Харри не успела ничего ответить.
Но она вспомнила его слова позже, когда осознала, что сама становится одной из тех, кому здесь нравится. Она прикидывала, кто еще может принадлежать к клубу избранных. Эта игра развлекала ее, когда иссякали темы для светской беседы. Она мысленно отмечала всех, кто не жаловался на жару, ветер, невиданные дожди, а затем пыталась отделить тех, кто, подобно ей самой, по-настоящему наслаждался секущими прикосновениями летящего песка и головной болью от яркого солнца, от тех, кто, подобно Касси и Бет, просто обладал жизнерадостной приспособляемостью.
Наконец Харри остановилась на полковнике Дэдхеме как на наиболее вероятном члене ее клуба и начала придумывать способ обсудить с ним данный предмет. Она прикидывала, не существует ли в клубе правила «не говори!». Но шанс наконец представился, меньше чем за две недели до прибытия гонца от Корлата в Резиденцию в четыре утра.
Шел очередной званый ужин в узком кругу у Гринафов. Когда джентльмены, и с ними ужасная вонь лучших сигар сэра Чарльза, перебрались в гостиную и присоединились к дамам, полковник Дэдхем пересек комнату и плюхнулся на диван у окна рядом с Харри. Она смотрела на таинственные белые озерца лунного света, разлитые по пустыне снаружи.
– Приоткройте окно, – сказал он, – и выпустите немного дыма. Я вижу, бедная Амелия почти в обмороке.
– Сигары должны быть как лук, – сказала Харри, отпирая шпингалет и толкая раму. – Либо вся компания употребляет, либо никто.
Дэдхем рассмеялся:
– Бедная Мелли! Боюсь, она бы испортила кучу вечеринок. Вы когда-нибудь курили сигару?
Харри улыбнулась, в бледных глазах зажегся огонек. Полковник припомнил, что некоторые молодые люди заклеймили ее холодной и лишенной чувства юмора.
– Да. Курила, потому и знаю. Отец в свое время давал ужины для своих друзей-охотников, и я была там единственной женщиной. Меня не отсылали есть в детскую, будто наказанную, и мне нравилось оставаться и слушать их рассказы. Они позволили себе привыкнуть к моему присутствию, потому что я прилично ездила верхом и стреляла. Но дым спустя несколько часов становился невыносим.
– Так ваш отец… – подтолкнул ее Дэдхем.
– Нет, не отец. Он научил меня стрелять, вопреки собственному здравому смыслу, но на обучении меня курить провел жирную черту. Это был один из его друзей, крестный Ричарда. В конце одного из таких вечеров он выдал мне горсть сигар и велел их выкурить, медленно и осторожно, где-нибудь, где бы я могла справиться с тошнотой в одиночку. И в следующий раз, когда сигары пустили по кругу, я тоже взяла одну. И он же помог мне выдержать разговор с отцом. Иначе там было не выжить. Он был прав.
– Надо сказать Чарльзу, – ухмыльнулся Дэдхем. – Он всегда в восторге, когда находит любителя сигар.
Взгляд ее снова привлек лунный свет, но теперь она обернулась.
– Нет, спасибо, полковник. Я не любитель. Терпела ради историй. Я ценю дым, только когда вижу в нем разные вещи.
– Я понимаю, о чем вы, но пообещайте не рассказывать об этом Чарльзу, – ответил он. – И ради бога, зовите меня Джек. Трех месяцев вполне достаточно, чтобы тебя называли полковником не чаще, чем того требует служба.
– Ммм…
– У Касси и Бет это получается очень мило. Скажите «Джек».
– Джек.
– Ну вот видите? В качестве следующего урока я перейду на другой конец комнаты и попрошу вас произнести мое имя снова, и вы увидите, как быстро я обернусь и скажу «Да?»
Она рассмеялась. С трудом верилось, что Дэдхем на несколько лет старше сэра Чарльза. Последний был представителен и величав, и сед. Голову жилистого и загорелого Дэдхема украшал стальной ежик. Сэр Чарльз был вежлив и добр. Дэдхем разговаривал с ней как друг.
– Вижу, вы часто смотрите в окно на наши дарийские степи. Видите тисовые изгороди, увитые плющом дубы и, гм, овец и прочий скот на зеленых пастбищах?
Она с некоторой неловкостью потупилась, поскольку не думала, что это так заметно, но решила, что нельзя упускать такой шанс. Она подняла глаза.
– Нет. Я вижу наши дарийские степи.
Он чуть улыбнулся при слове «наши».
– Врастаете, значит? Примиряетесь с постоянным избытком солнца – кроме тех месяцев, когда избыток дождя? Но вы же еще не видели нашу зиму.
– Нет… не видела. Но я не примиряюсь. – Она помедлила, удивленная, как трудно оказалось произнести это вслух, и в голове всплыл первый закон ее клуба. – Мне нравится. Не могу точно сказать почему, но мне здесь нравится.
Улыбка исчезла, и он задумчиво посмотрел на нее.
– Правда? – Он обернулся и сам выглянул в окно. – Многим из нас нравится. Мне, например. Вы наверняка догадались, что я люблю пустыню. Эту пустыню. Даже зимой, сразу после окончания дождей, когда пустыня на три недели превращается в джунгли, и до тех пор, пока солнце не начинает палить в полную силу. Мое ворчание на тему старейшего полковника на действительной службе – пустое. Я знаю, что если меня повысят, то почти наверняка переведут отсюда в одну из более цивилизованных частей этой нецивилизованной страны. Бульшая часть Дарии выглядит по-другому. – Он помолчал. – Вряд ли это много значит для вас.