Удивленно поднял брови.
— Не трудись, воин.
Голос мягкий, как речная волна, говоря поэтическим языком, на перекатах журчит.
— Все равно не угадаешь. Марана я. Иногда просто Марой зовут. Повелительница смерти. — Сказала просто, и немного устало.
— Никогда бы не подумал. — Честно признался он. И полез пятерней к затылку.
— Почему это?
В голосе Мараны сквозили нотки обиды.
— На картинках ты старая и противная. Волосы седые, как войлок. Будто сроду не мыла. Нос крючком, а в руке коса. И прикид ломовой. Сплошные лохмотья. Брось, и ни один бомж не поднимет. Встречаются и того хуже….
Видно было, что Марана немного растерялась.
— Бывает, что и так прихожу. — Смущенно ответила она. На губах появилась легкая улыбка.
— По настроению?
Спешить уже не куда, коль сама Марана пришла по его грешную душу. Можно и поболтать.
— А почему бы и нет. Женщина, с какой стороны не посмотри. Могу иногда себе позволить. Или ты иначе думаешь? — Охотно согласилась богиня, хотя он не сказал ни слова, а только подумал.
— Честно?
— А разве можно иначе? — Удивилась Марана. — Перед лицом то смерти?
— Ну, если так, то обалдеть можно. — Какой смысл лукавить. Проще ответить, как есть. И отмазка наготове. Крыша по сути дела не на месте. — Обалдеть, не встать.
Наглость вопиющая. Но иногда срабатывает.
Богиня слегка наклонила голову и в прищур смотрела на него, пытаясь вникнуть в тайный смысл его слов. Но, очевидно, его взгляд показался Маране яснее его слов. И она снова улыбнулась.
— Значит, ты воин, не страшишься смерти? — Спросила она, и приблизилась к нему еще на шаг.
— Я похож на идиота? — Обиделся он. — Но если честно признаться, даже испугаться не успел. А сейчас уж что ее бояться? В смысле тебя. Теперь уж точно твой. Со всеми потрохами. С руками и ногами. Или с тем, что осталось. Как такой красоте отказать? Веди, куда надо. По дороге не рвану.
Капюшон упал на лицо Мараны. Тень колыхнулась, как под легким дуновением ветерка, теряя свои очертания. И теперь он уже по настоящему испугался. Куда он, такой? Без тела без…
— Эй, эй… подруга. Куда же ты? А я?
Но тень успокоилась, капюшон снова упал с головы, открывая лицо богини.
— Твой мир, воин…
— Олегом меня зовут. — Прервал он ее.
— Твой мир давно отказался, воин, — Продолжила она, медленно и устало, словно не расслышав его слов. — давно отказался от нас, старых богов. Теперь только единый волен в вашей жизни и смерти. И мы оставили его. Лишь изредка мы заглядываем сюда, чтобы вспомнить молодость мира. И свою молодость. Ушли мы, и затерялась Книга Мертвых, в коей каждому было определено начало жизни и ее конец. А вместе с ней ушло и то, что заставляло людей ценить жизнь, дорожить каждым прожитым днем. И уважать смерть.
— А разве сейчас не так же? Или в ваше время люди не убивали друг друга, не резали за углом в разбоях, не замерзали зимой по пьяному делу? Или не обмирают от страха, узнав диагноз от врача?
— У тебя будет еще возможность, воин, самому ответить на этот вопрос. — Властным движением руки богиня прервала его, не дав договорить. — Я как раз проходила мимо, когда заметила, что твоя растерянная душа висит над местом гибели….
— Так уж и растерянная. — Не очень любезно проворчал он, немного растерявшись. — Хотел бы я посмотреть на того, кто чисто филосовски разглядывал бы свое мертвое тело и не удивлялся. А я, между нами девушками говоря, только жить начал. Тридцати еще нет.
— Вот и я к тому же. Смотрю, стоит. Молодым молодехонек. Душа светлая. В грязи перемазаться не успела. Прошла бы мимо, насмотрелась на таких за свою жизнь, да сестрица моя, Макошь, окликнула. Нитка твоя в ее руках дрогнула, да не оборвалась. А самой ей от веретешка не убежать, от дела не оторваться. Остановится веретено, свету белого не взвидишь.
Марана, говоря это, старела и чернела прямо на глазах. Лицо ссохлось и покрылось густой сетью морщин. Губы выцвели и стянулись в узкую, дряблую щель.
А он, глядя на ее преображение, чувствовал, что медленно и уверенно сходит с ума. Марана… Макошь… Словно в сказку угодил. А поскольку окончательно дохлый, довольно страшненькую.
— Ну, не такой уж дохлый. — Криво, словно преодолевая чье-то сопротивление, усмехнулась Марана. Лицо ее медленно разглаживалось.
— А я слышал, что ты под ее окном стоишь и ждешь, когда из ее руки нитки посыплются. Или уснет. — Решился высказать ей свои сомнения. Спешить не куда. Время есть. Можно и поболтать.
И снова ее лицо, так и не успев разгладиться, почернело.
— Вот же славу себе какую добыла. — Старческим дребезжащим голоском проскрипела она. — Наговорят же такого. А я ни сном, духом. Подбираю то, что сестрица Макошь теряет, и к месту пристраиваю. Сама и пальцем не пошевелю.
Помолчала о чем — то раздумывая и нерешительно спросила.
— Может мне рассерчать?
Тень вокруг плаща богини стала настолько густой, что в ней потерялась и сама Марана.
— Вот уж на кого грешить надо, так это на сестрицу мою Макошь. Сидит, колода, сиднем день-деньской и не пошевелится, чтобы посмотреть, что у нее в печи чугунок с кашей сидит. Спохватится, соскочит, а нитки из рук так и посыплются, так и сыплются. А то к окошку кинется, Велеса своего поджидая. Тут уж не только нитки, веретено укатится, да так, что днем с огнем ищи, не отыщешь. А я ходи и подбирай за ней.
В лицо дохнуло нестерпимым холодом. И он почувствовал, как от лютой стужи, сам холодеет, и не рукой, ни ногой…. Подумал так, и грустно усмехнулся. Где сейчас те руки вместе с теми же ногами.
— Да, не переживай ты так, девушка. Не бери в голову. Красоту растеряешь. — Постарался он по-свойски утешить расстроенную богиню. — Когда прижмет к одному месту, еще не то наговоришь со страха. Помню, лежал в госпитале, когда пулю схлопотал, в башке такое творилось, что ни в сказке сказать, ни пером описать. За окном весна, дамочки в мини-юбках и топиках, а я, как бревно на койке… И жить хочется, аж тошнит.
— Ты думаешь?
В голосе Мараны появилась надежда.
— Зуб даю! — Выпалил он решительно. И для убедительности даже ногтем большого пальца о зуб чиркнул. — Хоть к доктору не ходи. Сама подумай, стоит ли обижаться, когда человек, спроси его, себя не помнит? Смерть и смерть. А некоторые и заметить не успевают. Вот как я, к примеру. «БАХ!», и готово! По дороге размазало.
Мысли бились отстраненно. Хотя, где бы им биться тем мыслям, когда голова уехала отдельно. И суматошно. И все о чем-то ином, о чем прежде и не думал. Но ни как не о том, что должно было бы волновать его в эту минуту аж до крутячих депрессантов включительно. О собственной судьбе. А он стоит и на полном серьезе, как будто так и надо, успокаивает эту, бог весть откуда взявшуюся, богиню.
— И вообще, не грузись ты так, девушка. У нас это дело поставлено на поток. В три смены, и без перекуров на ночь. Замаешься собирать. Сами привыкли определяться с местом прописки. Если только с землей не перемешают. Так, тогда и думать не надо.
Мозги вот-вот окончательно вырубятся, а он несет черт те что, и ни какого волнения.
Богиня молчала, очевидно обдумывая его слова. Лицо мало — по малу снова разгладилось и на губах появилась улыбка.
— Давно меня, воин, ни кто девушкой не называл. Даже забывать начала. А ты напомнил. Говоришь, и суетиться не стоит?
— Даже в голову не бери. — Озабоченно ответил он. — Лучше подскажи, куда мне теперь. Сам там, а остальное… С пропиской что-то решать надо. Или у вас регистрация?
Понимал, что несет несусветную околесицу и бред собачий, и с будущим было все предельно ясно. Упакуют все лохмотья в гроб, оденут в цинк для красоты и отправят грузом 200 домой, чтобы было старикам над чем поплакать. А он на прописке зациклился.