Он попытался послать свои мысли на поиски. Он не мог внимательно осмотреть комнату, потому что не осмеливался отвести глаза от вероломной кровожадной мрази, оскверняющей трон, который она занимала. Что придавало Актеру такую уверенность в себе? Почему он улыбался? Почему он был в состоянии улыбаться? Он хотел остаться здесь наедине с Конаном и Испараной не для того, чтобы спросить об атаке шанки, как он сказал; он не боялся этой атаки и не подозревал, что это был обманный маневр, результат трехстороннего плана, составленного Конаном, Баладом и Хаджименом. Конан и Испарана были нужны ему здесь по другой причине. По какой? Почему он улыбался? Это была торжествующая улыбка. Почему-и как?
Конан не знал. «Актер прав», — думал киммериец. Он молод и знает недостаточно. Его ум недостаточно изворотлив, хотя он считал себя блестящим стратегом, составляя план, который должен был опрокинуть этого пьянствующего, вероломного правителя. Актер был прав. Оружием Конана были быстрота, и сила, и меч, а не мозг.
Ему оставалось только ждать — напряженно приказывая своему телу не напрягаться, — пока он узнает, какая хитрость может быть в запасе у Актер-хана. Что он прячет за спиной… может быть, в буквальном смысле? Кинжал? Неважно. Этот человек не сможет бросить его быстрее, чем может двигаться киммериец. К тому же практически невероятно, чтобы он умел метать кинжал так же, как Испарана; и он не был в достаточной степени мужчиной, чтобы попытаться вступить в бой с рослым и мускулистым юношей, которого он так бойко называл «варваром». Терпение Конана было далеко не безграничным, далеко не таким, каким оно станет в более зрелые годы, — если он переживет нынешний день.
Он начал медленно подходить к возвышению, и к стоящему на нем трону из мерцающего серебром фруктового дерева, и к сидящему на этом троне человеку в фиолетовой мантии.
— Ах, Конан, Конан! Видишь ли, варвар… видишь ли, Зафра наложил заклятие Скелоса на два меча. И хан улыбнулся, почти сияя.
— Конан! — встревоженный крик Испараны. Взгляд Конана немедленно метнулся к висящему на стене спрятанному в ножны мечу и застыл на нем. В этот миг киммериец понял, что он пропал, что он погиб, а в следующий — подумал, что может спасти хотя бы Испарану. Меч ведь не различает родов и местоимений, а? Значит, он убьет их, одного за другим, получив два приказа… если только она не откроет двери, и стражники капитана Хамера не ворвутся толпой в зал, окружая ее со всех сторон. Станет ли тогда меч, убив Конана, набрасываться на них, словно коса на заманчиво раскинувшееся хлебное поле?
— Спарана! Открой дверь!
— Конан! Меч…
— Убей его.
На теле киммерийца выступил пот и побежал по его бокам, заструился по лбу. Глаза Конана не отрывались от прикрепленного к стене меча, окутанного заклятием меча, который должен был стать его окончательной погибелью, пережив человека, заколдовавшего его и встретившего свою собственную погибель. Конан смотрел на меч. Голубые глаза киммерийца были словно прикованы к усаженной самоцветами рукояти тяжелыми цепями.
Миг жгучего напряжения растянулся. Конан ждал, и все его тело дрожало мелкой дрожью. Он смотрел на меч.
Тот не шелохнулся.
Это был просто меч, висящий в ножнах на золотых скобах на стене тронного зала. Как висят тысячи других во всем мире…
— Убей его! — на этот раз хан заговорил немного громче. Его требование граничило с просьбой.
Испарана стояла, застыв в неподвижности у огром ных запертых дверей, подняв руки на уровень противовеса, повернув голову, устремив взгляд на меч.
Меч не шелохнулся. Ладони Актер-хана стиснули резные львиные головы на подлокотниках его высокого трона, и, когда он резко обернулся, чтобы взглянуть на меч, костяшки его пальцев были белыми.
— Убей его! Убей его!
— Опусти брус, Испарана.
Брус с грохотом упал на свое место. Хан уставился на того, кто бросил ему вызов. Меч продолжал висеть на стене.
— Актер-хан — собственный меч Зафры повиновался ему, но не мне.
Пот затекал Конану в глаза и заставлял его жмуриться и дергать головой. Киммериец жалел, что не может присесть. Он чувствовал озноб. Напряжение оставляло его; пот улетучивался.
— Либо заклятие потеряло-силу вместе с его смертью, либо…
— Эта вероломная собака!
По залу раскатился нервный женский смех.
— Господин Хан? Тебе не приходит в голову, что, хотя ты превосходно судишь о людях, но, тем не менее, ты учишься чересчур медленно? Ты мог бы доверять нам. Получив награду, мы были бы счастливы и преданны. Зафре ты доверять не мог!
Актер припомнил… в подземелье, когда он подозвал к себе Балтая… и направил меч на эту аквилонийскую девушку, Митралию. Зафра отступил назад, встал рядом с ним, но за его спиной. Актеру показалось, что он услышал его быстрый свистящий шепот, но тут чудесный меч бросился вниз, в подземелье, чтобы выполнить его, Актера, повеление — так он думал, — и он, восхищенный, окрыленный, перестал обращать внимание на что бы то ни было. Его повеление? Нет! То, что он слышал, должно было быть голосом, тихо произносившим: «Убей ее»… или «его».
Теперь он смотрел на двоих, вторгшихся в его тронный зал, двоих, которых он приказал оставить наедине с собой, двоих, которым он даже в своей самонадеянности и уверенности в Мече Скелоса позволил запереть двери, — и внезапно он почувствовал себя очень одиноким на своем троне и словно ссохся под своей мантией.
— Не зови своих людей, Актер-хан, — сказал Конан, приближаясь при этом к трону. — Ты будешь задушен и начнешь разлагаться к тому времени, как им надоест пытаться разрубить дверь мечами и они пошлют за топорами или тараном. И что это даст тебе?
Конан шагал к восседавшему на возвышении хану, и в этот момент по другую сторону громадных запертых дверей послышались звуки: крики и лязг оружия.
21. ТРОН ЗАМБУЛЫ
Конан остановился на расстоянии двух длин своего тела от возвышения, на котором стоял трон Замбулы, и уставился на огромные двери, как уставились на них Испарана и Актер-хан. Снаружи, в коридоре, люди выкрикивали проклятья, предупреждения, угрозы. Люди кричали и громко стонали, получая ранящие их удары. Доспехи бряцали и лязгали. Острые клинки со звоном отлетали от шлемов, доспехов и других острых клинков. Один с глухим стуком врезался в дверь: кто-то собирался нанести могучий удар, а его предполагаемый получатель увернулся. Опыт Конана подсказал ему, что дерево, из которого сделана эта дверь, удержало клинок, и киммериец решил, что тот человек, который нанес этот несчастливый удар, уже мертв или ранен, потому что в бою нескольких секунд беспомощности было достаточно. Возгласы и лязганье стали продолжались. Теперь киммериец был уверен, что слышит меньше воплей, меньше криков боли или тревоги и — да, слышит меньше ударов клинков, А потом их стало еще меньше. Кто-то упал на дверь. Конану был знаком звук, который он услышал потом: безжизненное тело медленно соскользнуло вдоль створки дверей на пол. И потом наступила тишина.
Конан взглянул на Испарану и увидел, что она смотрит на него.
— Балад, — пробормотал он.
Кулак — нет, определенно рукоять меча — забарабанила по двери, которая почти не заметила этого благодаря своей толщине, высоте и мощи. Огромная перекладина даже не задребезжала.
— Актер! — взревел чей-то голос, и Конан узнал его. — Твои стражники убиты или сдались, Хан-Хилайим больше не существует. Хамер лежит тяжело раненный. Иабиз давно уже сдался и предложил присоединиться ко мне и служить мне! Это Балад, Актер; помнишь меня, твоего старого друга? Дворец наш. Открой двери, Актер-р-р!
В течение долгого времени Актер, некогда хан, сидел в оцепенении, глядя на резные двери.
Конан неторопливо прошел мимо него, без труда снял меч со стены и начал было пристегивать ножны к своему поясу, но тут же остановился, нахмурившись, а потом отшвырнул спрятанный в ножны Меч Скелоса. Тот с лязгом заскользил по розовым и красным плиткам пола и остановился в нескольких футах от запертой входной двери.