— Втройне, — сказал Хассек. — После этого она оказалась в гораздо более выгодном положении.
— Да, и подверглась риску, чтобы заработать свою награду. Твой наниматель, Хассек, снабдил тебя всем необходимым в дорогу. Все эти деньги, которые ты потратил, и двадцать золотых, которые ты оставил в «Красном Льве», и этот жемчуг… мы все еще богаты?
— Мы — нет, мой друг. Я провел здесь больше месяца, разыскивая тебя в Аренджуне и Шадизаре, и мы будем бедны или еще того хуже к тому времени, как достигнем Иранистана. Но как только мы окажемся там…
— Хм-м . Как только мы окажемся там, — проворчал Конан. — Да.
«И что я делаю, — раздумывал он, — направляясь таким манером в путь, который продлится месяцы? А, ладно… почему бы и нет? Это большой мир, и, как я говорил Хаштрису в Хауране… мне еще многое нужно в нем повидать, прежде чем я осяду на одном месте!»
4. ЧУДОВИЩА
Твой меч готов, мой господин. Хан усмехнулся своему волшебнику, но только после того, как скосил взгляд на меч в манере, присущей скорее торговцу, в чью лавку только что забрел какой-то деревенский олух с толстым кошельком, или крестьянскому ребенку, разглядывающему накрытый для пиршества стол короля.
— Готов, — пробормотал он, этот сатрап Империи Турана, правивший Замбулой от имени могучего Илдиза, восседающего на резном троне. Он боялся за свою жизнь, этот хан Замбулы, и за трон, который мог и не перейти к его сыну Джангиру; и он был прав. Он был уверен в том, что люди организуют заговоры. Он не сомневался в том, что где-то существует Глаз Эрлика.
— Да, — сказал Зафра. — Если не считать того, что, как я уже сказал, его необходимо омочить в крови, чтобы завершить заклятие.
Он глянул вниз, потому что и правитель, и маг не подумали о том, что они были одни в мрачной полукруглой галерее, нависающей над еще более мрачной подземной темницей.
— Можно пожалеть, что мы не… сберегли одного из иранистанских шпионов.
Слегка склонив голову на сторону, хан взглянул на более стройного, более молодого человека поверх внушительного костистого гребня своего орлиного носа. Уголки его рта подергивались; это был чувственный рот. Внезапно хан резко и решительно кивнул головой.
— Да, — пробормотал он сам себе, и его отделанный красным, расшитый золотом плащ из тонкого, как паутина, шелка взметнулся и затрепетал, чуть шурша, когда он быстро повернулся к двери.
С этой стороны, стороны узников, дверь представляла собой массивный лист железа толщиной в палец девушки и достаточно тяжелый, чтобы заставить пошатнуться даже слона из укрытых ночью южных земель. И ее темная поверхность не оживлялась никаким признаком ручки или замка. Сжав левую руку в кулак, правитель Замбулы ударил по железной плите и отступил в сторону. Дверь издала глухой звук и не подалась ни на дюйм, а Актер-хан несколько раз сжал и разжал левую кисть.
Дверь отворилась внутрь. Старший из двух охранников вопросительно взглянул на хана.
— Девушка, которую эти шанки подарили мне две недели назад, Фаруз: приведи ее сюда.
— Мой господин, — Фаруз все же колебался.
— Ты знаешь ту девицу, о которой я говорю, Фаруз?
— Да, мой господин. Я… я должен привести ее как пленницу, мой господин?
— Нет, нет, Фаруз. Скажи ей, что ее господин и хозяин хочет сделать ей подарок. Но приведи ее сюда сейчас же!
— Мой господин!
Солдат отрывисто, по-военному кивнул головой в знак готовности выполнить приказ, отступил на минимально требуемые два шага и, резко повернувшись, заторопился прочь по вымощенному яркими плитками, хорошо освещенному коридору, маскировавшему вход во второе по омерзительности место проклятых владений хана, самым омерзительным из которых был Переулок Захватчиков — позор даже для проклятой Замбулы, — построенный стигийцами и населенный мулатами с разным цветом кожи, которыми управляли гиркане.
Актер-хан снова повернулся к Зафре и почти улыбнулся; по крайней мере казалось, что он доволен собой.
— Маленькая дрянь! Этот суматошный пес Ахимен-хан, вождь тех жирноголовых кочевников пустыни, привел ее мне как дар и подношение, очаровательное двенадцатилетнее дитя, совершенно нетронутое и сложенное, как сама чувственная стигийская Деркето!
Зафра кивнул. Он видел ту девушку, чье имя хан немедленно отбросил и называл ее вместо этого Деркетари, в честь любящей наслаждения богини Стигии. Ее формы и большие темные глаза могли бы пробудить вожделение даже у статуи, видит Хануман… видит Деркето!
— И она вела себя так, словно боялась и ненавидела всех мужчин, эта обманчиво сложенная, проклятая маленькая змея! Она и сжималась в комок, и вскрикивала, когда ее привели в мою потайную комнату — в ту же самую ночь! Какая честь для глупой, недоразвитой дочери бархан, у матери которой, без сомнения, выросли усы к тому времени, как ей исполнилось восемнадцать. Она…
Хан не стал продолжать.
Он не рассказал бы молодому магу Зафре или кому бы то ни было другому, как, столкнувшись с ее испугом, ее хныканьем, и мольбами, и выкриками, он, привыкший к готовым угождать, даже активно идущим навстречу женщинам, которые гордились и почитали за честь, что их призвал к себе сам хан, — он опозорил себя и не смог проявить свою мужественность. Актер-хану хотелось ее избить, схватить двумя руками ее прелестную шею и задушить ее!
Вместо этого он отослал от себя рыдающую девушку, а она была слишком глупа, чтобы чувствовать себя опозоренной. Он призвал к себе свою аргоссианку Чиа. Ее он назвал Тигрицей, и с ней он проявил себя мужчиной и ханом. Наутро он приказал своей Тигрице подготовить и обучить девушку-шанки
— глупого ребенка! И в течение целой недели она казалась счастливой и была прекрасной — прекрасной. Гибкая, как бескостная змейка, она отличалась в танцах, которым эти дважды проклятые кочевники начинали учить своих девочек, едва тем исполнялось три года. Она была воплощением соблазна и носила выданные ей одежды, радующие глаз мужчины, так, словно она в них родилась, будто она была влюблена в них; она покачивала бедрами; казалось, что доставить удовольствие мужчине было ее единственным желанием. И все же Актер-хан заставил себя ждать целую неделю, а потом еще один день, чтобы обострить свой аппетит. Потом он оказал ей честь разделить с ним как нельзя более интимный ужин и был с ней добр и мягок. Даже заботлив, как с неловкостью вспоминал он теперь. А затем… как только он возбудился, и его глаза сказали ей о его чувствах и совершенно нормальном намерении, она снова стала испуганно закрывающимся, хныкающим, умоляющим и даже вскрикивающим ребенком.
Но даже тогда он не отправил ее назад к отцу с позором. Но, видит Тарим и сам Владыка Черного Трона… сколько же человек может вынести?
«Человек? Хан, клянусь камнями Ханумана!»
Хан и маг ждали в молчании; каждый был занят своими мыслями, и только одного интересовали мысли другого. Между ними лежал меч; меч Актер-хана, с рукоятью, украшенной драгоценными камнями, и, хоть этого и не было видно, с выгравированными на черенке рунами. Внизу, в темнице, распластавшись, лежали два иранистанца, коченеющие в смерти. Меч Зафры торчал из груди одного из них и не дрожал, но стоял над ним подобно часовому смерти.
Актер-хан обеими руками стащил через голову серебряную цепь, поддерживающую на его груди большое, окаймленное жемчугом кольцо; в него был вставлен многогранный рубин значительных размеров, окруженный в виде шестиконечной звезды двенадцатью ярко-желтыми топазами.
— Отнеси вниз это и мой меч, — приказал он магу, который так недавно был подмастерьем и которому не исполнилось еще и тридцати лет. — Воткни меч в землю. Это не повредит заклятию?
— Нет, мой господин.
— Тогда повесь это, — сказал Актер, коротко кивнув, — на его гарду и принеси наверх второй меч.
Зафра, не задавая вопросов, взял меч и медальон. Он подхватил левую полу своей мантии, спустился, переступив через труп убитого вторым иранистанца, и остановился, не дойдя одного шага до другого трупа. С первой попытки ему не удалось закрепить клинок сатрапа в полу, образованном плотно утрамбованной черной землей, так долго цементировавшейся человеческой кровью. При второй попытке он использовал обе руки, и меч остался стоять. Маг повесил цепь и медальон своего повелителя на поперечную перекладину, и они красиво обвили ее и засверкали, покачиваясь в воздухе и с легким звоном ударяясь о клинок, — желтое золото на серебристой стали.