В этом вареве смешайтесь, как смешаться вам по силам.
Это кровь летучей мыши:
Лей, чтоб взвар поднялся выше,
Леопарса жуткий яд:
Суй туда же, все подряд.
В этом вареве смешайтесь, как смешаться вам по силам.
Затем спела песню рабочую:
Две чайных ложки хереса,
Три унции дрожжей,
Единорога фунта два,
И Бог наш пир призрей.
Все отбить по мере сил,
Все отбросить на дуршлаг,
Вскипятить, кусок отчикать,
Прыг, скок, бряк.
То в ведро, а то в котел, с пивом, джином
и горчицей.
Подстрелить, подбить, словить, выдрать
перышко у птицы.
Греть не сильно и не слабо.
Богу наш угоден шабаш.
Тре-ке-ке!
Три жабы в горшке.
Бру-га-га!
Лягушья нога.
Я сквозь занавесочку в кружавчиках взираю:
Вот идет всем девам дева, на дурное
вышла дело, я вас уверяю!
Ах, дитя, ваш облик милый
Словно создан для могилы.
Щепоточку соли.
С этими словами она хапнула полную жменю соли,
Глоток алкоголя.
Она на бесстыдный манер завертелась супротив солнца.
И эх-нанни-нанни-нанни безо всяких "может быть".
Под конец этой песни мадам Мим ни с того ни с сего расчувствовалась и отвела душу, исполнив несколько богохульственных гимнов, а также нежную любовную песенку, каковую пропела вполголоса, но зато с переливами. Песня была такая:
Моя любовь красна, как нос,
И хвост у нее лохматый.
И где бы милый мой ни бродил,
Я зову его Черт Рогатый.
С тем она и удалилась в гостиную, чтобы накрыть на стол.
Бедный Кэй плакал, лежа ничком в углу последней в ряду клетки и ни на что не обращая внимания. Мадам Мим, прежде чем швырнуть Кэя внутрь, исщипала его с головы до ног, проверяя, довольно ли он упитан. Да еще и смачно шлепнула, как это делают мясники, дабы удостовериться, что внутри у него нет пустот. А главное, он не испытывал ни малейшего желания быть съеденным за воскресным обедом, зато испытывал жалкий гнев на Варта, который завел его сюда и обрек столь ужасной участи из-за какой-то ерундовой стрелы. Кэй совсем забыл, что именно по его настоянию они переступили порог домика, себе на погибель.
Варт же сидел на корточках, ибо клетка была слишком мала, чтобы распрямиться в ней во весь рост, и изучал свое узилище. Решетки железные и дверца железная тоже. Он по очереди потряс прутья, прутья не подались, с таким же успехом можно было пытаться сдвинуть с места скалу. В углу помещалась железная миска для воды, -- вода в ней, правда, отсутствовала, -- и груда старой соломы, чтобы было на чем полежать. В соломе кишели какие-то паразиты.
-- Наша хозяйка, -- сказал вдруг сидевший в соседней клетке старый шелудивый козел, -- не больно-то заботится о своих питомцах.
Говорил он тихо, стараясь, чтобы его не подслушали, но трупоедка-ворона, так и оставшаяся сидеть на каминной трубе, чтобы шпионить за ними, приметила, что мальчик с козлом разговаривают, и подобралась поближе.
-- Если хочешь поговорить, -- сказал козел, -- говори, только шепотом.
-- А ты что, один из ее домочадцев? -- подозрительно осведомился Варт.
Бедное создание не оскорбилось его словами и даже постаралось не показать, как обиден ему подобный вопрос.
-- Нет, -- ответило оно, -- я не из ее домочадцев. Я всего только шелудивый старый козел, да еще и ободранный, как ты можешь заметить, а держат меня здесь для того, чтобы принести в жертву.
-- Она и тебя тоже съест? -- спросил Варт, и голос его дрогнул.
-- Не она. Для такой сладкоежки я слишком зловонен, это уж ты мне поверь. Нет, ей нужна моя кровь, чтобы размалеваться перед Вальпургиевой Ночью.
-- Это, знаешь, еще не скоро, -- без малейших признаков жалости к себе продолжал козел. -- За себя-то мне не так и обидно, потому что я уже старый. А ты посмотри вон на того несчастного филина, она его держит здесь просто потому, что в ней чувство собственника взыграло, а покормить то и дело забывает. Как увижу это, во мне прямо кровь закипает. Ему же полетать охота, крылья расправить. Он каждую ночь все бегает, бегает по клетке, бегает, будто большая крыса, такое его томит беспокойство. Видишь, все мягкие перья себе обломал. Я ладно, мне малоподвижная жизнь даже по нраву, -- молодость моя улетела, природа себя оказывает, -- но то, что она вытворяет с филином, это, я бы сказал, редкостный позор. С этим нужно чтото делать.
Варт сознавал, что его этой ночью вероятно убьют, первым из всей томящейся в клетках компании, и все же величие козлиной души его поневоле растрогало. Сам ожидая исполнения смертного приговора, козел еще находил в себе силы печалиться о филине. Варт позавидовал его отваге.
-- Ах, если б я мог отсюда выбраться, -- сказал он. -- Я знаю одного волшебника, который бы мигом ее утихомирил и выручил всех нас.
Козел некоторое время обдумывал его слова, кивая доброй старой головой с огромными дымчатыми глазами. Затем сказал:
-- Вообще-то говоря, я знаю, как открыть твою клетку, я только не хотел упоминать об этом раньше времени. Прижми ухо к прутьям. Я знаю, как выпустить тебя, но не твоего бедного друга, который так жалобно плачет. Мне не хотелось подвергать тебя подобному искушению. Понимаешь, когда она заговаривает мой замок и два других, те что по бокам от меня, я слышу слова, которые она произносит. Когда же она отходит к дальним клеткам, мне уже ничего не слышно. Я знаю слова, способные освободить тебя и меня, и черного петуха впридачу, а вот твоему другу я помочь ничем не могу.
-- Так почему же ты до сих пор не сбежал? -- спросил Варт, сердце которого начало ухать в груди.
-- Видишь ли, я не могу ничего сказать на человеческом языке, -- печально ответил козел, -- и этот несчастный слабоумный мальчонка, дурачок, и он никаких слов выговорить не способен.
-- Ну так скажи их мне.
-- Ты тогда выйдешь на свободу, и я с петухом тоже, если, конечно, ты задержишься, чтобы выпустить нас. Но хватит ли тебе духу остаться или ты сразу сбежишь? И как быть с твоим другом и с дурачком, и со старым филином?
-- Окажись я на свободе, я бы сразу побежал за Мерлином, -- сказал Варт. -- Сразу же, уверяю тебя, и он пришел бы сюда и в два счета убил бы старую ведьму, и тогда мы все вышли бы на свободу.
Козел вглядывался в мальчика, старые утомленные глаза его, казалось, пытались проникнуть в сокровенные глубины вартова сердца.
-- Я сообщу тебе лишь те слова, которые открывают твою клетку, -- в конце концов произнес козел. -- Мы с петухом останемся здесь вместе с твоим другом -- заложниками твоего возвращения.
-- Ах, козел, -- зашептал Варт. -- Ты мог бы заставить меня произнести сначала слова, которые выпустят на свободу тебя, и сразу сбежать. Или освободить нас троих, начав для верности с себя, и покинуть Кэя на съедение. Но ты остаешься с ним. Ах, козел, я никогда тебя не забуду, и если мне не удастся вернуться вовремя, я не смогу больше жить.
-- Нам придется подождать темноты. Теперь уж недолго.
Во время разговора они видели, как мадам Мим зажигает в гостиной масляную лампу. Лампа была под розовым с узорчиками абажуром. Ворона, не способная видеть в темноте, потихоньку подкралась поближе к клеткам, чтобы по крайности иметь возможность подслушивать.
-- Послушай, козел, -- снова заговорил Варт, в душе которого в этих чреватых опасностью сумерках совершалась некая странная и страшная работа, -- придвинь голову еще ближе. Пожалуйста, поверь мне, я вовсе не хочу превзойти тебя великодушием, но у меня есть план. Мне кажется, будет лучше, если я останусь заложником, а ты убежишь. Ты черный, тебя в темноте не видно. И ног у тебя четыре, так что бегаешь ты быстрее меня. Лучше тебе отправиться с весточкой к Мерлину. Я прошепчу заклинание для твоего замка, а сам останусь здесь.
Последние слова он выговорил с трудом, ибо сознавал, что мадам Мим теперь уже в любую минуту может прийти за ним, и если Мерлин к тому времени еще не появится, для него, Варта, это будет смертным приговором. Но он выговорил их, вытолкнул из себя так, словно дышал под водой, потому что сознавал и другое: если мадам явится за ним, а его не будет, она почти наверняка тут же сожрет Кэя.