— Миге-е-ель! — он поперхнулся кашлем. Легкие горели, будто натертые перцем, на губах скрежетал песок. Левая штанина была тяжелой от крови и покрыта коркой земли.
Морщась от боли, дон оглядел рану: пустое, пуля монаха лишь чиркнула вскользь, содрав с груди лоскут кожи. Поразило другое: его спас от смерти подарок полковника Бертрана де Саеса де Ликожа. Если б не простреленная Библия, что придержала пулю…
И всё же кровотечение было довольно обильным. Скрипя зубами, Диего сбросил камзол, осторожно стянул рубаху, располосовал ее повдоль и, как смог, перевязал рану. На лице запеклась кровь вперемежку с глиной; в усах земля и в волосах тоже; драный бархатный камзол был в дырах, а лосины изгрызла каменная крошка.
«…Впору на бал в королевский дворец!» — костеря в хвост и в гриву судьбу, он стал карабкаться обратно наверх.
За всё это время Мигель так и не подал голоса. Де Уэльва чертыхнулся.
Взобравшись наконец на уступ, он увидел, что площадка пуста. На ней одиноко валялся его французский оленебой, а рядом, вверх дном, простреленный медный котелок. Разодранный пулей металл разверзся на обеих стенках колючими цветками. Дон оттолкнул бесполезную посудину. Путешествие для нее, как, похоже, и для Мигеля, кончилось весьма надолго. Бог знает, возможно и навсегда…
— Мигель! Ты жив?.. — никто не ответил.
— Мигель! — «Что за дьявольщина? Может, парень тоже сорвался?» — у Диего отхлынула кровь от лица. Тут за волной мха послышался шорох, и над губчатой зеленью показалось дрожащее от напряжения лицо юноши. Оно было землистого, трупного цвета, с глубоко запавшими полузакрытыми глазами.
— Уходите, дон… — кровь толчками пошла из его рта.—Мне уже не помочь… спасибо за всё… я любил вас… — подбородок сильнее окрасился алым. — Так и не вышло из меня… настоящего… солдата.
Глаза раненого закатились и стали видны белки, разбавленные розовой сетью полопавшихся сосудов.
— Мигель! — майор бросился к нему. — Мигель… как же так… мальчик мой! — Диего, склонившись над слугой, не скрывал слез. Из груди офицера вырывались сдавленные рыдания. — Потерпи, потерпи!.. Жить — это большее испытание, чем умереть. Ты еще наденешь уланский мундир моего полка, клянусь небом, это так. — Руки его умело делали перевязку. Пальцы скользили по загустевшей жиже.
Рана была — хуже нет — сквозная, в живот, под углом в сорок пять градусов. Толстый моток реаты, который Мигель прижимал к животу, разбух от крови и напоминал бесформенный шматок клюквенного желе.
Дон рычал от бешенства: не было теплой воды, бинтов, спирта, не было ни черта, чтобы хоть как-то облегчить страдания друга.
Сознание покинуло Мигеля, прежде чем майору удалось на реате, пропущенной под мышками раненого, спустить его вниз. Слава Всевышнему, что хватило длины веревки. Спустя час юноша лежал на мху у обочины тропы и рана была перевязана опытной рукой дона.
Но Диего сокрушенно качал головой, глядя на серое лицо умирающего. Бесова пуля перемотала все кишки. Бедняге вряд ли могли пособить даже в госпитале, а тут…
— Прощай, амиго, спи спокойно. Ты уже прибил свинцом свое имя на страницы истории. Amen! — Дон, тяжело вздохнув, прикрыл веки замолчавшего навсегда друга.
Глаза его засырели от слез. Перед ним встал выбор. Завалить Мигеля камнями либо перевезти труп в лагерь и там похоронить более достойно, а может, просто оставить тело как есть и убираться подобру-поздорову…
Он выбрал первое — на второе не было сил, последнее не допускала вера и любовь к слуге.
Когда дело было сделано, дон, опираясь на приклад длинноствольного оленебоя, как на костыль, прихрамывая, направился в глубь ущелья.
Лошади, истомившиеся на привязи и до одури застреканные оводами, навострили уши, а когда Диего, не обращая внимания на них, проковылял мимо, они раздергались, выворачивая лиловые яблоки глаз, оглашая жалобным ржаньем огромные стены ущелья.
В уланском полку считали, что у майора стальные нервы. И право, они были недалеки от истины, однако то, что открылось глазам андалузца, заставило его сжать губы.
Нелепый кусок мяса кроваво пузатился меж валунов. Диего ступил ближе и разглядел копыта коня, уродливо тянувшиеся к небу. В двух местах, где ноги жеребца были сломаны, кожа лопнула, и сквозь нее обломком копья торчала кость. Рядом лежал монах. Тело его было изломано как у большой карнавальной куклы.
У майора свело скулы: вдруг показалось, что мертвец улыбнулся ему оставшейся половиной лица, державшейся на белых, как картофельные ростки, сухожилиях.