Трудно припомнить случай, чтобы в доминиканской миссии Санта-Инез аккорды гитар и болтовня затихали постепенно. Веселье бурлило обычно всю ночь, а потом, точно по мановению дирижера, оркестр сумятицы и шума смолкал. На миссию падала тишина, как тяжелая крышка погреба, и слышались лишь шорохи ночи: всхрап лошадей, танцующих в коррале под тоскливую волчью флейту, поскрипывание незакрытой двери, плач ребенка, потерявшего материнскую грудь, да усталое бормотание во сне.
Но в эту ночь покоя не было. Не прошло и часу, как сладкие чары Морфея вспороли пронзительные ноты кавалерийской трубы. Кругом слышались взрывы ругани, грохот каблуков и ржание лошадей. По двору быстрым пружинистым шагом шел ротмистр Симон Бернардино. Обрубок его уха воинственно топорщился вверх, впалые щеки волнили сухожилия желваков.
— Сержант Аракая! — рявкнул он. — Где, черт возьми, этот жирный хомяк?.. — сухие пальцы теребили темляк сабли.
Откуда-то выбежал перепуганный коррехидор. Он был в надвинутой набекрень шляпе, под мышкой болтались голенища сапог и сабля, в зубах коптила техасская двадцатицентовая трубка.
— Ага! Сержант Аракая! Вовремя, как всегда! — ротмистр грозно распушил усы. — Я оставлен за командира. Слушайте приказ: выдать двойную норму фуража лошадям…
— Вы очень заботливы, команданте! — хрипуче пискнул сержант. — Неплохо было бы позаботиться и о тройной норме для драгун!.. — Глаза его преданно смотрели на сурового ротмистра, живот, казалось, перекатился бочонком в грудь и теперь рвал ее от натуги. Симон Бернардино лишь изумленно покачал головой. Признаться, он не ожидал такой верноподданической прыти.
— Приказы не обсуждаются, сержант! Исполняйте!
— Но команданте! — возмущенно хлопая себя по вставшему на место брюху, возразил коррехидор. — Клянусь Святой Магдалиной, это невозможно! Обед был слишком плотным…
— Молчать, сволочь! Исполнять!
Сержант что-то хрюкнул испуганно и загремел прочь.
— Тревога! Тревога! Что за черт? — полупьяные драгуны бестолково носились по двору; сталкивались, ругались и очумело оглядывались на врата, словно ожидая, что сейчас там появятся полчища воскресшего Монтесумы38.
Посредине атрио у каменного креста, опершись на посох, стоял отец Игнасио и наблюдал за суматохой. Внимание его серых глаз привлек гонец, заботливо накидывающий хлопковую попону на спину запаленного жеребца.
Священник подошел к нему и окликнул вопросом:
— Что-нибудь случилось, сынок?
Солдат стянул с головы шляпу, вытер загорелое, сырое от пота лицо и хмуро кивнул:
— Там, — он устало махнул на север — видели кого-то… Они напали на русских, сожгли мельницу на Славянке39 и ушли на восток.
— Кто же это?
Гонец лишь пожал плечами:
— Те, с кем они успели познакомиться поближе, болтать не любят. Они мертвы, падре.
— А ты… не знаешь, сын мой… — сдавленно произнес Игнасио, — кожа на их лицах…
Лоб угрюмого курьера треснул в морщинах:
— Она содрана, как перчатки с рук.
Настоятель понимающе кивнул головой и пошел прочь. Знакомый знобящий холод пробежал по его позвоночнику.
Глава 14
Сразу за стенами Санта-Инез футах в трехстах начинался обрыв, вдоль которого занудливо вверх, к скалистой расщелине, тянулась широкая тропа. Всадники оставили за спиной уровень, на котором росла опунция и крючковатая поросль мескитовых кустов, пересекли караванный путь, отмеченный следами фургонных колес на красном известняке.
Было совсем темно, когда Луис вместе с тремя спутниками миновал взгорье, за которым расстилалась долина.
Спускались в долину осторожно, коней не гнали: древняя тропа была всем незнакома, верно, краснокожие проложили ее во времена совсем уж незапамятные. Днем она превосходно открывала обзор то спереди, то сзади, но сейчас…
Дель Оро порол взглядом фиолетовый сумрак неведомого края, о коем изрядно понаслушался в бесконечной тряске через Новое королевство. Небес в этот час как не было: всматривайся не всматривайся в чернявую пелену —один черт, поверху увидишь лишь громоздящиеся горбы холмов, шеренги притихшего леса да хмурые луга, вспеленутые росистым туманом. Сыч втягивал в себя запахи прокаленной солнцем земли, вслушивался в рокот воды, в сухой шепот деревьев, в потрескивание оседающего под копытом коня камня, и чуял шкурой, чуял каждым хрящиком чье-то великое молчание, ожидающее своего часа.