«То-то, бестолочь! Видишь, каково тебе без меня? —протрубило горном в его душе. — А вот если убьют меня, или сердце мое не выдержит жестоких испытаний?!» — Муньос смахнул накатившуюся слезу; большая и одинокая, она застряла сверкающей горошиной в черных дебрях усов. Он тут же представил свою могилу, политую слезами скорбящих родственников и облепленную притихшими соседями из округи Сан-Мартин; и сердце его покрыла щемящая горько-сладкая волна, а в голове мелькнула эпитафия, выбитая на могильном камне: «Ну что, песьи дети, очистки окраин, теперь поверили, что бедный Антонио Муньос действительно много страдал?!»
Но тут же толстяк подумал, что кто-то, да вздохнет облегченно и злорадно шепнет, стоя у гроба: «Что ж, Початок, я всегда думал, что в тебе много дерьма, но столько!..» Или еще ядовитее: «Жаль, амиго, что ты оборвал рост своих могучих рогов, но спи спокойно, приятель, мы постараемся, чтоб на том свете они превратились в цветущее дерево. Твоя Сильвилла — самая честная и безотказная из всех «давалок», живущих в Сан-Мартине. А ее задница, Тони, не беспокойся, будет расти как на дрожжах. Вот, кстати, наш молчаливый друг, что бывает с бабами, ежели «топтать» их почаще».
— Ах, вы, ублюдки! Жеребцы с яйцами! Ну, погодите! Я укорочу ваши горящие пушки в штанах! Ослиное копыто вам в зад, а не смерть Муньоса! Сильвилла, смотри у меня, я скоро вернусь, моя любимая стерва! И тогда!.. — тут Антонио почувствовал, что если он немедля не справит малую нужду, то его холщовые штаны потемнеют цветом.
Едва он присоседился к ближайшему кусту и толстые пальцы принялись судорожно возиться с крючками гульфика, как сзади раздался голос:
— Не расстегивай штаны, папаша, мы на службе!
— У тебя своя служба, у меня — своя, — огрызнулся Муньос, и… сердце его обложило льдом. Тяжелая рука легла на его горячее от страха плечо.
Они долго стояли, поедая друг друга глазами, — Антонио Муньос и капитан Луис де Аргуэлло, в окружении тех, на кого старый возница боялся даже бросить взгляд. Рука Початка наконец пошевелилась, точно у нее были собственные мозги, и робко почесала нос.
Драгун чуть кивнул и улыбнулся одними глазами:
— Ну вот и встретились, Антонио. Буэнос диас. Чертовски рад снова увидеть тебя. Как дела, пузан?
— С каких пор?.. — карие сливы глаз Антонио ерзали по лицу Луиса, заглядывали в немигающие глаза — увы, в них не было и намека на пощаду.
— С тех самых, как мы нежно расстались… Ну, что ты мнешься? Говори, что у тебя на уме, свинья!
— Кружка вина и грудинка, сеньор… Дом и… — пытаясь свести на шутку, промямлил толстяк, но… кулак капитана срубил его. Муньос рухнул на землю как мертвая туша, а сын губернатора с оттяжкой пырнул его пару раз сапогом по ребрам так, что под носком что-то хрустнуло.
Вытирая расхлестанный рот и бороду, ставшую бурой, трактирщик насилу поднялся. Облизывая языком губы, он ощутил, как шатаются в гнездах десен зубы.
— Запомни, что шучу здесь только я!
— Кто эта тля, дон? Похоже, засранец собрался рожать? — из-за спины капитана выступил Сыч, глаза его сверкали от возбуждения, губы жевали окурок сигары.
— В точку, дель Оро! Пиво расперло ему брюхо, как у беременной бабы. Я же сразу сказал тебе, это мой компаньон.
— Да ну? И вправду он? Но как вы угадали, еще там… в засаде? — проводник снял палец с курка.
— Да потому, что только такой осел, как он, мог оказаться на окраине гороховых полей с бутылкой.
Драгуны смеялись долго и громко, пока Луис не оборвал их вопросом:
— Это ты так оставлял нам свои метки, гниль?
— А это вы так прикрывали меня? — Муньос шел ва-банк, и его наглость без берегов возымела действие. Капитан слушал его. — Они издевались надо мной, сеньор… Пытали! Я не виноват, — шмыгал носом толстяк, сплевывая на траву черные сгустки крови. — Они били меня!
— Мало, папаша, мало!
— Они бы убили меня, дон, если б я не открылся…
— Это было бы лучше для тебя, старик.
— Дон, я ненавижу этого андалузца! Верьте мне! — отчаянно напирал Муньос. — Клянусь Матерью Божьей… Я…
— Твоя отцовская ненависть, однако, не мешает твоей шлюхе спать с ним под одним одеялом.
— Но, сеньор, почему бы вам…
— Заткнись! Всё, что ты скажешь, Початок, будет очередным враньем, так что уж лучше не зли меня. Ты знаешь, я даю дышать и другим, но если мне наступают на ногу, в ответ я ломаю обе. — Капитан вдруг дернул Антонио за сережку-кастельяно. Толстяк испуганно поднял глаза. — Отчего не подвесишь такую же в другое ухо? — Луис дернул больнее.