Дерзкого новичка пинками прогнали через двор, втолкнули в тупичок между кривобокими сараями – в одном из них, похоже, стряпали хлёбово для каторжан, оттуда несло подгоревшей пресной кашей. Сюда, в тупичок, падала благословенная тень, здесь притулился к стене сруб колодца, и меж щелями булыжника пробивалась по песку чахлая травка.
А еще здесь работал палач.
Плеть лениво, словно нехотя, раскрашивала алыми дорожками спину распростертой на камнях жертвы. Пальцы каторжанина вцепились в редкую траву, худые плечи заметно вздрагивали, – а иначе и не понять было бы, жив ли. Его не держали. Два охранника сидели на корточках у стены, в полоске тени, вполголоса обсуждая некую вдову Иллиль, падкую до ласки.
– Заканчивай, – кинул начальник.
– Да вот, уже… – Палач аккуратно свернул плеть, положил на край сруба, рядом с полным ведром. Зачерпнул широким ковшом воды, плеснул каторжанину на спину. К резкому запаху крови и пота примешался горьковатый аромат не то снадобья, не то вовсе зелья. – Поднимайте, что ли.
Охранники действовали с привычной, повседневной ленью. Один поднял каторжанина на колени, другой плеснул на лицо из ковша, поднес остаток к искусанным губам:
– Пей.
Кадык наказанного задергался, отмечая глотки. Каторжанин оказался молод – пожалуй, лет двадцать пять, хотя по искаженному болью лицу трудно было судить определенно. Допил, отполз к стене.
– Что сказать надо, крыса? – Расшитый золотом сапог начальника тронул мокрую щеку – ту, на которой сияло алым клеймо в виде дохлой крысы, такое же, как у себастийца. Враг короны.
Ответ каторжанина прозвучал неожиданно спокойно, ровным, бесстрастным, вежливо-тихим голосом, какой бывает при полном самоконтроле, а у некоторых – в крайней степени ярости.
– Благодарю господина за урок.
Начальник брезгливо поморщился. Обернулся к Барти. Выцедил с той ленью, что отмечала здесь, похоже, всех:
– Запомни, крыса, здесь ты никто и звать тебя никак. Всякие там благородные ухмылочки, ужимочки и закидончики остались в прошлой жизни. Раздевайся, ложись.
Барти замер. Этого еще не хватало! Самому стелиться им под ноги?!
Палач подошел, взял жесткими пальцами за подбородок, заглянул в глаза. Пробасил:
– Никто и звать никак, слышал, крыса?
Одним движением содрал со строптивого арестанта рубаху – так резко, что порядком уже истрепанный ворот резанул рыцарю шею. Мотнул головой охранникам. Подскочили, схватили за руки, швырнули на камни. Припечатали ладони к булыжникам – сапогами. Ленивый голос начальника пролился над головой вязкой патокой:
– А за норов получишь вдвое.
Рыцарь прижался лбом к мокрым от чужой крови булыжникам и закусил губу.
Барти смутно ощущал, как ему окатили водой спину, поставили на колени. Холодные струйки защекотали кожу, поползли в штаны. Чьи-то грязные пальцы разжали стиснутые зубы, в рот полилось горькое зелье.
– Глотай, шваль. Возиться еще с ним, тьфу, погань. Одно слово, крыса.
Уплывающее сознание вернулось, а с ним и боль. Но, странно, терпеть эту боль оказалось проще, чем тоску последних дней. Настолько проще, что на издевательский вопрос «хозяина» – усвоен ли урок? – Барти снова ответил улыбкой.
Наверное, выглядел он при этом донельзя глупо и жалко, потому что ханджар лишь сплюнул и сообщил:
– Учти, крыса, я тебя запомнил.
Но рыцарю было все равно.
Его так и бросили – стоящим на коленях на мокром от воды и крови булыжнике. Казалось, больше никому нет дела до новоприбывшего арестанта. Каторжанин, выпоротый до него, сидел в полоске тени, привалясь плечом к стене, и, похоже, принимал отсутствие надзора как должное. Таргалец поднялся; шатаясь, подошел ближе. Спросил:
– И что дальше?
– Садись, – предложил каторжанин. – Отдыхай, пока никому не нужен.
Сейчас его голос казался куда более живым. Не потому ли, что в нем явственно мешались боль, насмешка и ненависть?
– Я не понял, – Барти осторожно, цепляясь за стену вздрагивающими пальцами, сел рядом, – охрана здесь что, для того только, чтоб у палача зрители были?
– Да куда ты денешься, пески вокруг, – хмыкнул ханджар; впрочем, ханджар ли? Барти вгляделся, отмечая незаметные на первый взгляд черточки: широкие скулы, чуть более жесткие, чем у коренных жителей Ингара и Ич-Тойвина, волосы, слегка раскосые глаза. Диарталец.
Диарталец и враг короны. Ясно.
Теперь его бесстрастное «благодарю господина за урок» прозвучало для Барти иначе. Этот человек здесь самое малое три года. Именно тогда, три года тому назад, император окончательно раздавил недовольных, требовавших для Диарталы освобождения от винного налога до тех пор, пока провинция не восстановит уничтоженные небывалой засухой виноградники.
Три года. И, по всему видно, не сломался.
А еще очень похоже, что он не из простого люда. В нем чувствуется воспитание и то, что иногда называют словом «порода».
Свет Господень, о чем я думаю, осадил себя Барти. Чем это поможет мне – теперь? Такой знакомый пригодился бы в Ич-Тойвине… если и впрямь собираться убить императора.
Между тем диарталец тоже изучал нового соседа – открыто, ничуть не смущаясь, даже, пожалуй, нагло. Во всяком случае, дома настолько оценивающий взгляд сэр Бартоломью не спускал никому, кроме капитана. Каторжанин чуть заметно качнул головой – как видно, сделал какие-то непонятные рыцарю выводы, – и спросил с насмешливым интересом:
– И откуда ты такой взялся?
– Какой? – не понял Барти.
– Глупый. – Товарищ по несчастью грустно усмехнулся. – Глупый и наглый. И неправильный.
– Чем это я, по-твоему, неправильный? – ошеломленно поинтересовался Барти.
– У тебя клеймо личного врага императора, – каторжанин ткнул пальцем в крысу на своей щеке, – но с каких пор Законник клеймит таргальцев? Что, мы пропустили маленькую победоносную войну?
– Сейчас, – буркнул Барти. – Пса вам шелудивого, а не победоносную войну.
– Тогда почему ты здесь?
Таргалец тоскливо вздохнул:
– Потому что война все-таки будет.
Любопытный каторжанин явно ожидал продолжения, но Барти не хотелось говорить. Видит Господь, если и здесь начнется та же ложь, то лучше бы казнили.
– Так за что тебя сюда, северянин?
«Смирись, чадо», – явственно, словно наяву, прозвучало в голове. Таргалец поднял бешеный взгляд к небу. Здесь оно палящее, недосягаемо высокое, ослепительное, как Свет Господень – для грешника.
– За то, что хотел убить императора, – ровно ответил Барти.
Диарталец несколько долгих мгновений молча глядел на рыцаря – а потом оглушительно расхохотался. Так, что аж стукнулся затылком в стену; впрочем, это лишь вызвало у него новый взрыв смеха.
– Ты? Вот с такой вот рожей? Убить императора?
– Чем тебе моя рожа не нравится? – хмуро спросил таргалец. Выяснять отношения на кулаках сил не было, но и спускать молча такие выпады…
– Да хотя бы тем, что она таргальская, – утирая слезы, объяснил каторжанин. – Убийца императора должен быть незаметен. Понимаешь ты, олух? Не-за-ме-тен!!!! А ты?!
– Можно подумать, я взаправду его убивать собирался, – буркнул рыцарь.
Диарталец присвистнул:
– А-а-а, вон оно что. Тогда да, тогда ясно. Извини. Я должен был бы сразу понять. Теряю хватку.
– Что понять?
– Да то, что ты просто под руку подвернулся. Знаешь, как говорят? В удобном месте в удобное время приключился.
– Да, пожалуй, так, – вяло согласился Барти.
– А вот почему ты в итоге здесь, а не на плахе? – Диарталец задумчиво потер переносье. – Трусом не кажешься.
– И на том спасибо, – хмыкнул рыцарь.
– Ладно, – отмахнулся не то от него, не то от вопроса каторжанин. – Сам расскажешь, когда захочешь. Звать-то тебя как?
– Барти, – рыцарь представился коротко, удобным звучанием для уха, привыкшего к ханджарской речи.
– А я Альнари. Ладно, Барти, добро пожаловать в наш райский уголок. Ты меня держись. А то здесь правил не объясняют, что не так – или без пайки, или в ночную смену в забой. Или, вон, сюда, – мотнул головой на испятнанный бурым булыжник.