Будь проклята корона!
Луи не помнил, как дотянул до конца бала. Что-то кому-то говорил, улыбался, пил вино… вел прощальный королез об руку с появившейся как нельзя вовремя Радиславой, провожал до кареты герцогиню Эймери, долго стоял на крыльце, подставив лицо холодному ветру. Рада молчала, лишь кивнула, когда спросил, сильно ли утомилась. Ничего, подумал Луи, теперь все. Больше праздников не предвидится.
Насчет «теперь все» он, как оказалось, погорячился. Едва они с Радой остались одни, девчонка уперла руки в бока и заявила:
– Знаешь, Лу, если у тебя хватает нахальства обхаживать любовницу прямо на балу на глазах у всех, так шел бы ты к ней, а?
Несколько мгновений Луи смотрел на жену в полном ошалении – пока до его усталой головы не дошло, о чем, собственно, Рада говорит. А когда дошло – возопил:
– Радка, ты о чем?!
– О ком, – поправила Радислава, и в голосе ее зазвенели льдинки. – О баронессе Стефании Годринской. Знаешь такую?
– Да с чего ты взяла, что мы… что я ее… обхаживал?!
– Не держи меня за дуру, Лу.
Радислава развернулась и ушла к себе. Хлопнула дверь, стукнула щеколда.
– Рада, – позвал следом Луи, – ты же совсем не так все… Ну хоть выслушай, Рада!
Она не ответила. И тогда молодой король понял, что теперь – точно все, потому что нет больше ни сил, ни желания что-то делать и вообще жить. Только усталость, обида и боль.
Он упал на кровать, не дав себе труда раздеться. Сжал зубами подушку, сгреб в кулаки тонкое полотно простыней. Было больно. Больно всерьез, без дураков. А он-то, дурень, всегда считал, что терзания отвергнутой любви – всего лишь придуманная менестрелями сказочка, красивое преувеличение, куча словоблудия на пустом месте…
Рада осталась спать у себя.
СЛУЖБА ВЕРНОГО
1. Поющая гора
Полная луна заливала тропу слепяще-ярким серебром. Серые свечи кипарисов шелестели под ветром, рассыпались искрами звона цикад, и до странности неуместно звучало среди мелодии полнолуния одышливое пыхтение. Но на Поющую гору должно подниматься пешком. Всем, даже императору.
Тем более императору, поправил себя Ферхади. Где это видано, чтобы к могиле предка конным подъезжать?
Ферхад иль-Джамидер, Лев Ич-Тойвина, шел по тропе первым. У подножия горы, где оставили коней, император пропустил своего начальника охраны вперед: мол, зовешься щитом, так и будь им. С кем другим это выглядело бы неуместно, но в данном случае могло трактоваться как особая милость: все же святой Джамидер Строитель, предок сиятельного владыки, был и предком Ферхади тоже. Впрочем, Лев Ич-Тойвина понимал, что о милости речи нет, и подозревал, что дело также не в трусости (осторожности, дурень!) владыки. Скорее, сиятельному просто приятно любоваться, как прогневивший его наглец идет босой, безоружный и с непокрытой головой, – пусть даже эти знаки покаянного смирения предназначены не самому сиятельному, а его святому предку.
Сам император не пожелал оставить у подножия священной горы ни единого из признаков своего достоинства; сопровождавшие владыку первый министр, военный министр и свеженазначенный Меч императора в Таргале не сочли возможным казаться набожнее помазанника господнего. А уж Амиджад с десятком стражи и вовсе: у охранителей свои заботы, им не до молитв и покаяний. Поэтому и в смирении благородный Ферхад иль-Джамидер выглядел вызывающе. И осознание этого вызывало у Льва Ич-Тойвина злую улыбку, которую, к его счастью, никто сейчас не мог видеть.
Еще час назад Ферхади совсем не был уверен, что спустится вниз живым. Накануне он долго беседовал с отцом Гилы. Бывший судья, хоть и отошел от дел, не растерял ни здравомыслия, ни хитрости; он и посоветовал зятю именно так, без явного унижения, однако наглядно, показать сиятельному владыке раскаяние и смирение. Первый же взгляд императора убедил Ферхади – тесть оказался прав. Повинную голову сабля не рубит; впрочем, о полном прощении тоже говорить рано. Обострившееся за последние дни чутье Льва Ич-Тойвина подсказывало: наверху, у гробницы предка, что-то случится. Щит императора готовился к схватке с владетельной рукой.
Тропа свернула и пошла резко вверх. Ферхади замедлил шаг: не стоит намекать сиятельному на его слабость. Мысли свернули вслед за тропой: впереди, на плоской, как саблей отхваченной, вершине возвышался купол гробницы, и полная луна сияла на нем венцом небесным. Здесь предписывалось отринуть суетное и сосредоточиться на главном; но разве не главное занимало все мысли Льва Ич-Тойвина вот уж десять дней? Об удаче в войне пусть молит владыка; он же попросит у предка иной милости. Ты построил этот город, чтобы твой народ жил здесь счастливо, думал Ферхади, глядя на увенчанный луной купол. Прости, благородный Джамидер, что нет мне нынче дела до войны и славы. Об одном тебя молю: пусть не случится беды с теми, кто от меня зависит. Они не виноваты; пусть я один отвечу за свои ошибки: хоть полной мерой, хоть сверх того, но один. Пусть гнев сиятельного остановится на мне и не затронет моих близких. Тебе в Свете Господнем ведомы наши помыслы; я грешен и признаю это, я готов расплатиться за свои грехи.
Гробница росла, близилась, свет луны сиял все ярче, все требовательней, и Ферхад иль-Джамидер открыл душу навстречу, позволил святому покровителю Ич-Тойвина читать в ней, не прикрываясь словами. Слова лживы; Лев Ич-Тойвина не станет лгать предку. Пред ликом Господа глупо распускать хвост; смотрите, каков я есть, и судите, я готов, я приму…
Он не заметил, как тропа выбежала на вершину; остановился, лишь уткнувшись в изразцовый бок гробницы. Опустился на колени, прижался лбом к стене, за которой спал вечным сном его великий предок. Да будет воля твоя…
Ферхади вышел из транса резким толчком; словно любящий родич, обняв и прижав к сердцу, замер на долгий миг и оттолкнул, сказав: «Иди!» Луна померкла; над Ич-Тойвином занимался рассвет. Щит императора поднялся на ноги; рядом, покряхтывая и опираясь рукой о стену, вставал с колен владыка. Остальные не смели подойти к гробнице, их место было на краю площадки, как у обычных паломников, не связанных со святым узами крови.
– Ну что же, мой верный лев, – произнес император, – я поговорил с предком, теперь хочу поговорить с тобой. Доволен ли ты новой женой? Научил ли ее целоваться?
Пробный укол, и упаси Господь отвести атаку или ответить выпадом! Только отступление, только покорность. Ты безоружен.
– Милость владыки безгранична. Подаренного сиятельным времени хватило на многое.
– Мне докладывали, ты гонял свою сотню. Воистину я рад, что красота молодой жены не заставила тебя позабыть о доблести.
Улыбнись. Нет, усмехнись: эдак по-мужски, с законной гордостью за свое место у трона.
– Жена должна сразу привыкнуть, что удел мужа – бой, а первая обязанность его – служба владыке.
– И она отпустит тебя, мой верный лев, если я дам тебе опасное поручение вдали от Ич-Тойвина?
Вопрос, граничащий с прямым оскорблением, но на владык не обижаются.
– Она станет ждать меня, смиренно, как и подобает послушной жене. Если у сиятельного владыки найдется для меня достойное дело, это будет знаком его величайшей милости.
– Найдется, – небрежно кинул сиятельный. – Для тебя и твоей сотни. Ступай, попрощайся с теми, кто останется ждать тебя, подними своих удальцов. За час до полудня придешь в малый кабинет – там ты узнаешь, какая служба нужна мне от тебя, мой лев.
2. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
– Господин императорский посланец не верит мне?
– Отчего ж не верю, – процедил Ферхади. – Я прямо-таки наслаждаюсь красотами вашего рассказа, уважаемый.
Наместник Диарталы вытер о кресло потные ладони. Ферхад иль-Джамидер зевнул, прикрыв рот ладонью, подумал: не зря, ой не зря неслись как проклятые, жалея коней, но не себя. Сбежавший из Верлы наместник врет настолько нагло, что сразу ясно: дело нечисто. Встретился взглядом с Арханом, начальником гарнизона; тот гадливо поморщился. Офицер из выслужившихся воинов, Архан откровенно презирал слизняков, занимающих высокие места по праву рождения. Лев Ич-Тойвина, правом рождения отнюдь не обиженный, был с ним в этом вполне согласен.