Клод Сеньоль
Меченая
I
Воздух августовской ночи невероятно тяжел. Еще не наступил тот долгожданный момент, когда свежее дыхание утра начинает разносить притаившиеся запахи растительности. Тишина с трудом проскальзывает сквозь населяющие ночь шумы: кваканье лягушек в окрестных болотах, монотонное и утомительное, как тиканье часов; пронзительные и беспокойные крики леса, скрывающего свои тайны под густым покровом тьмы; стрекот ночных насекомых. Ферма Лану, оштукатуренные стены которой выбелены известью, застыла среди земель, окутанных мраком, и поблескивает в свете луны. Деревянные ставни и окна распахнуты настежь, чтобы втянуть в дом хоть частицу едва подвижного воздуха. На смятых постелях лежат люди, сморенные общим, глубоким и тяжелым сном. Их мышцы еще подрагивают в ритме выматывающего ежедневного труда — даже во сне люди продолжают жатву. Их трясет до холодного озноба, но ни один не просыпается во избежание ненужных усилий. Женщины постанывают от изнеможения. Они ощущают нестерпимую ломоту в пояснице, словно до сих пор наклоняются, чтобы подобрать колкую ручню,[1] из которой торчат жесткие иглы чертополоха. Перед закрытыми глазами женщин колышется светлое море колосьев, а усталый мозг продолжает подсчитывать тысячи снопов, которые еще надо связать, поднять и водрузить на верхушку огромной гордой скирды, ненасытно требующей очередной порции зерна и соломы. А мужчины косят это призрачное море нескончаемых колосьев.
Но люди Лану привыкли к такому избытку работы во сне. Самый трудный период завершен. Жатва наконец закончена. Еще до наступления сумерек последний луч солнца высветил багровым светом высоченную скирду, а потом погасил отсветы на ней, скрыв торчащую на ее макушке ветку березы, увитую красной лентой, которую Антуан, хозяин Лану, вонзил резким и торжествующим ударом, словно он один одержал победу. И это его движение впервые вернуло улыбку на лица всех работников. Каждый радостно закричал и замахал шапкой, с трудом превозмогая усталость в конечностях. Антуан объявил, что праздничный обед состоится завтра. А в виде аванса выставил несколько пинт белого вина.
До фермы было всего полкилометра, но, дойдя до дома, люди вдруг ощутили невыносимую тяжесть в руках и ногах и, бормоча проклятия, рухнули на лавки, зная, что не могли бы ступить даже одного шага. Только старый бродяга, нанявшийся на работы накануне и никому в округе не известный, похоже, устал меньше остальных. Он неторопливо уселся, вытащил нож, открыл его и без спешки отрезал себе тонкий ломоть пирога. Длинной костлявой ладонью, помогая себе ножом, он сгреб со стола все крошки до последней и отправил их в рот. И стал ждать, когда Галиотт принесет миску с супом.
Умудренная возрастом служанка смотрела на старика-бродягу с пристальным вниманием, каким никогда не баловала десятки подобных ему сезонников, протиравших штаны на этих скамьях. У этого человека были иные манеры, чем у обычных бродяг, таскающихся от городка до ферм и от ферм до городка в поисках работы, начинающих, но никогда не заканчивающих ее — их лень сравнима разве что с дурным запахом, который они источают. Нет, у этого человека не было запаха — ни плохого, ни хорошего; работал он за четверых, а когда съел суп, то кивнул женщине с благодарностью и уважением, и у той от неожиданного удовольствия порозовели иссеченные возрастом щеки. Он последним отправился спать, единственный, кто согласился устроиться на ночь в амбаре, набитом сеном с дурманящим ароматом.
Вот уже четыре часа, как ночь накрыла темным крылом всех тружеников — они забылись во сне и бессознательно продолжают работать. Жанна проснулась среди ночи. И если она чувствует легкость в отдохнувшем теле, то лишь потому, что ей не пришлось попотеть всеми порами кожи. Ее ладони не исколоты иглами чертополоха; шея и руки не искусаны докрасна солнцем. Она — дочь хозяйки. Ей поручаются работы полегче. Ее мать Анриетта взяла на себя две трети обязанностей дочери, считая, что в шестнадцать лет жить и так тяжело, а потому не стоит слишком загружать девушку. Жанна садится на постели. Ей душно. Она закатывает рукава полотняной рубашки с голубенькими выцветшими цветочками. Расстегивает пуговицы, сжимающие шею. Становится легче дышать. Круглая грудь девушки распирает ткань, раздвигая вырез.
Вдруг Жанна выпрямляется и настораживается, будто услышала далекий призыв. Однако до ее ушей доносится лишь стрекот сверчков, кваканье лягушек и ночные шорохи, ласкающие землю. Она спрыгивает с кровати. Обнаженные ступни впитывают в себя прохладу пола. Девушка не знает, что делать, и собирается снова лечь спать, как вдруг ощущает чье-то присутствие и оборачивается к окну. Сердце Жанны начинает учащенно биться, и ее охватывает тоскливое предчувствие. Затем она успокаивается, повторяя про себя, что в этот час все обитатели фермы пытаются утопить свою усталость во сне и вряд ли у кого возникнет охота слоняться по двору.