Вечерело, и крестьянки снова занялись стряпней у костров. Дым щипал ноздри. Скоро желудок заставит спуститься и обменять очередной имперский сребреник на миску подгорелого варева. Пока деньги есть, приветят и накормят, пусть и поглядывая косо. Выходит, и на родной земле Меченосец сделался чужим.
— Последний вопрос: зачем ты пришел сюда?
Гном не ответил.
— Тайс?
— Забрать Добендье.
— Я оставил его в Сартайне. Выбросил. При мне лишь клинок, выкованный Неродой.
— Там лежит лишь металл, а не то, что сделало его могучим оружием. Зухра по-прежнему связана с тобой. Однажды, хочешь того или нет, ты снова окажешься в Сартайне. Госпожа не потерпит пренебрежения собою.
— Значит, вполне возможно, лишь один из нас покинет этот холм живым.
— Возможно.
— Не нравится мне это. К тому же, Тайс, едва ли здесь останусь я. Ты проворен недостаточно.
Рогала пожал плечами.
— И это вероятно. Я старею, мне все безразличнее, выживу я или нет. Да и вслепую трудновато биться.
— Так не бейся!
— А что мне еще делать?
Готфрид вздохнул. Оба молчали, пока тишина не стала невыносимой. Наконец гном кашлянул.
— Эй, Готфрид, ты мне понравился. Ты стал мне словно сын. Я не хотел бы сражаться с тобой. Я научил тебя убивать, а ты научи слепого старика жить.
Готфрид хотел ответить, но не нашел слов. Снова повисло молчание. Чуть погодя он решился на вопрос:
— Тайс, ты владеешь опытом величайших героев, королей и их приближенных, ты веками узнавал их. Почему же ты просишь меня?
— Парень, ты глядел изнутри на бессчетное множество душ, а я видел их лишь снаружи.
— Может быть, — ответил Готфрид, встревожившись вдруг.
Тайс явно тянет время, выгадывает. Вся эта болтовня — лишь новая дорожка к старой цели. Меченосцы должны умирать. Но не слишком ли много крови впитал этот холм?
Раздувшееся солнце коснулось горизонта, заполыхало алым. Скоро опустится тьма — для кого-то, возможно, вечная. Рогала наверняка чувствует приход ночи, которая уравняет зрячего со слепым.
Гном ударит, несомненно. Его нужно прикончить сейчас. Хоть коротышка и проворен, а от трофейного меча не увернется. Но ведь и рука не поднимается! Если бы кто другой, и не сомневался бы, а убивать ослепшего Рогалу — не по себе как-то. Может, и это нежелание навеяно Зухрой?
Готфрид расслабился, вслушиваясь: что это, едва слышное, на самом пределе? Ее зов?
— Тайс, пожалуйста, не надо. Если клинок покинет ножны, ты мертвец.
— Я слишком хорошо тебя обучил.
— Возможно. Мне сейчас видятся два выхода. Первый: мы объединяемся, ищем твою Зухру и будим ее. Второй: один из нас умирает здесь. Или оба. Я смотрю, ты никак не расстанешься с привычкой носить нож.
— Ты же знаешь, я не могу иначе.
— Что случится, если Зухра вернется?
— Остальные погибнут.
— Это я знаю. Я имею в виду: что будет с тобой и со мной и с этим миром?
— Понятия не имею, мне на мир наплевать. Он больше не мой. Мне интересна только она.
— Тайс, повернись-ка на тридцать градусов вправо. В той стороне, в полумиле от нас, крестьяне разожгли костры. Чувствуешь? Вокруг них сидят все люди, уцелевшие в здешних краях. А скоро грянут морозы.
— И что?
— Они уже пережили миньяка, Нероду и голодную зиму. Они ничем не заслужили миньяка, Нероду и голодную зиму. Сколько же им еще страдать?
Рогала равнодушно пожал плечами.
— Когда-то ты сказал, что все и так уже натерпелись, что эта война зашла слишком далеко. Да, слишком. — Готфрид указал на мавзолей, где покоились сестра и Лойда.
— Зухра ревнива и, по твоим меркам, безумна. Не забывай об этом. Ее сила божественна, она спит, и к ней приходят грезы, меняющие историю этого мира. Но разве она об этом догадывается? И разве мы в ответе за ее кошмары? Наша боль для нее всего лишь игра иллюзий. К тому же, — добавил гном задумчиво, — она перестала различать сон и явь еще до того, как попала в ловушку.
— Она в долгу передо мной — за сестру, за Лойду, за графа Кунео и миньяка. Она забрала у меня очень многое.
— И ты все равно хочешь ее разбудить?
— Да. Чтобы никого больше не убивать — в особенности этой ночью.
— Хм… Унесенное грезой сновидец может и вернуть.
— Что?! — рявкнул Готфрид так яростно и внезапно, что гном взвился перепуганной птицей и остановился лишь футах в десяти, уже с ножом в руке.