– Я слышала про все это, но не верю… – Тут она вспомнила рассказы Тарнов о джоолгратке и о человеке, который упал мертвым, когда пытался унести ее в прошлую ночь, и поправилась: – То есть не всему.
– У меня нет никакого желания покончить с собой, – безразлично заметил Раксал. – Чтобы убить кого-то, даже себя, нужна та или иная страсть, не так ли? А я ничего не чувствую. Я не угнетен, не испытываю ни злобы, ни гнева, ни отчаяния. Быть может, со временем я погибну от скуки, но сейчас я даже скуки не испытываю.
– Мне жаль тебя. От всего сердца.
– Ты счастливица! Но меня не надо жалеть. Вероятно, мне следует завидовать. Меня ничто не трогает, Гвин-садж. Я не страдаю. Не испытываю страха. Я помню, что испытывал подобные чувства, но не помню, какие они. Вот сейчас я испытываю телесную усталость от долгой езды верхом, но она не вызывает у меня ни грусти, ни удовлетворения. Я сознаю, что мой желудок пуст, а потому я поем, когда мне предложат еду, но мне безразлично, ем ли я жареных жаворонков за столом моего дяди или объедки из сточной канавы.
Вечер словно бы нес с собой промозглый холод, хотя солнце еще не закатилось.
– Про муолгратов рассказывают и другое, – неловко сказала Гвин.
Раксал пожал плечами.
– Полагаю, что и это верно. Я не утруждал себя попытками проверить, как дядя меня ни понуждал.
– По-нуж-дал?!
Он посмотрел на нее, словно она была непроходимо глупа.
– Нам приписывается способность возбуждать в других чувства, которые сами мы испытывать не в состоянии. Ты ведь это слышала?
– Да! Но зачем…
– Затем, что он очень бы хотел обладать таким даром. В какой-то степени он им и обладает, вернее, обладал… говорят, в молодости он был великим оратором. Узнав про мое Проклятие, он обрадовался, что теперь-то вопрос о его преемнике решен.
Гвин вдруг заметила, что ее ладонь все еще лежит у него на плече, и опустила руку.
– Правитель, не испытывающий никаких чувств, был бы неподкупен!
– Моего дядю интересовало не это. Он больше думал о толпах, доведенных до патриотического исступления. Он представлял себе, как совет поднимается в едином порыве, чтобы приветствовать его… или потом меня. Он думал, что в будущем любое голосование окажется единодушным и в его пользу.
– И ты мог бы это сделать? – спросила она недоверчиво.
– Так говорят. Но зачем мне было затрудняться?
Гражданский долг, семейная сплоченность, самопожертвование ради великого дела… Она нашла несколько ответов, но отмела их все и вознесла безмолвную молитву Двоичному Богу.
– Я искренне рада, что таковы твои чувства, Раксал-садж.
Он пожал плечами, словно все это не имело ни малейшего значения.
– У меня нет никаких чувств. И не надо меня жалеть. Мне, во всяком случае, себя не жаль.
От костра донесся аппетитный запах, и Гвин поняла, что просто изнывает от голода. Она почувствовала себя виноватой: она голодна, он помечен Проклятием. Горстка зерна утолит ее голод, а его жизнь погублена навсегда.
– Ты когда-нибудь слышал о Рарагаше?
– Да.
– Мне сегодня сказали, что там все еще живет много меченых. Мне сказали, что они часто способны помочь тем, кто только что… таким, как ты.
– Я не очень хочу, чтобы мне помогали, благодарю тебя.
– Но чего ты хочешь? – спросила она в ужасе.
– Ничего.
– Так почему ты едешь в Тарнскую Долину?
– Потому что мне приказали. Застарелая привычка повиноваться еще сохраняет некоторую власть надо мной – однако, как ты видишь, уже довольно слабую, не то я не рассказал бы тебе все это. Я по-прежнему умываюсь, бреюсь и одеваюсь в силу привычки. Мне сказали, что привычки вскоре исчезнут.
– Тебе необходимо поехать в Рарагаш!
– Зачем? Я же не страдаю. – И Раксал Раддаит еще раз пожал плечами.
22
Глупость, и ничего больше! Булриону Тарну за шестьдесят. Он прадед. Он не должен ползти на четвереньках сквозь колючий кустарник темной ночью, стараясь не… Громкий хруст валежника.
Тише!
Узкий серп Авайль опустился совсем низко. Она почти не давала света, но помогала легко держаться нужного направления. Всеми почитаемому патриарху клана Тарнов никак не подобало бы описать в кустах широкий круг, а затем подползти к спящему Возиону, например, или к Хаймиону, или – хуже того! – к кому-нибудь из женщин! И… Нет, об этом и подумать страшно.
Ох! В звездном свете все выглядело смутным. И было острым, колючим, хрустящим. Ветки стаскивали с него шляпу. Сырой запах палой листвы бил в ноздри. Что-то впивалось ему в колени и ладони. Ох! Что если он растянет спину, не сможет ползти, должен будет позвать на помощь…
И чего только мужчины не проделывают ради женщин! Гвин захотела предаться любви в кустах. Теперь же. В эту ночь. И пусть завтра в долине их ждут удобные кровати… правда, и на шестьсот глаз больше, чтобы следить за ними, чем здесь. И не важно, что он не одобряет совокупления, не узаконенные браком. И не важно, если все остальные тут знают, что он замыслил – или знают хотя бы двое-трое и расскажут утром остальным, так что придет конец его доброй славе и здравость его ума будет поставлена под сомнение.
Женщины!
Он бы не полз здесь сейчас, если бы думал, что ей просто требуется подтверждение, насколько он сохранил свою мужскую силу, – это он достаточно убедительно доказал ей в прошлую ночь.
Куда вероятнее, что ею движут побуждения, которые она и сама не понимает. У Старика Тарнов хороший глаз на людей. И он знает, что ею – ох! – движет. После брачного обряда ОН положит ее в ЕГО постель, в ЕГО доме, в ЕГО долине. Гвин Солит не краснеющая девственница, не невеста-девочка, купленная у нищих крестьян, надрывающихся, чтобы прокормить двузначное число отпрысков. Гвин в Далинге пользовалась почетом. Может, она знает, что теперь не имеет ничего, может, не знает. Но даже если знает, то еще не могла свыкнуться с мыслью, что она – неимущая. И хотела, чтобы впервые они познали друг друга как равные, на ничьей земле под ничьим небом.
Не по-зардански, но ведь это такая малость! А под кустами он не ползал так уже сорок лет – ни разу с тех пор, как Хаймион подрос и ему поручили пасти овец. Конечно, он легко окажется в на редкость дурацком положении. Но зато, в каком он волнении! Весь дрожит, тяжело дышит – и не только от непривычного напряжения сил. Куда больше от предвкушения! Судьбы! Он уже совсем готов…
Куда, во имя всех Проклятий, она подевалась? Он же должен был добраться до дерева-вехи. А что, если он прополз мимо нее и сейчас выберется из лощины в дрок пустоши? Он замер, чтобы перевести дух и свериться со звездами.
– Ш-ш-ш! – раздался шепот совсем рядом.
– Гвин? – прошептал он в ответ.
Чуть слышное хихиканье…
– Нет, Элим! – поддразнила она.
Он пробрался под сук, и его пальцы коснулись одеяла. Нога. Он растянулся рядом с ней. Хрустнул валежник, зашуршали сухие листья.
– Ты запыхался, – выдохнула она.
– От предвкушения!
– Вот и хорошо.
Поцелуй. Долгий чудесный поцелуй.
Движения, прилаживание. Два тела слепились на одеяле, а вверху – звезды. Сердце колотится. Слишком долго он оставался одинок.
Легкий шорох неподалеку. И шепот?
– Что это?
– Думаю, Полион, – произнес нежный голос рядом с ним. – Ты понимаешь, что в любую минуту кто-то решит разыскать эту парочку и наткнется прямо…
– Даже думать об этом не смей!
Взаимные смешки. Еще поцелуй. Руки, шарящие в темноте…
– Люблю тебя, Ниен!
– Люблю тебя, Булл-Бык… Судьбы! – пробормотала Гвин, шаря пальцами у его пояса. – Что за узел! Не смей отрывать пуговицы! Как волнующе…
– Да.
– А знаешь, после моего медового месяца я ни разу не была за стенами Далинга.
– После… после чего? – Он крякнул, ища опоры, чтобы стянуть с нее сапоги. Такая будничная вещь – сапоги. Штаны для верховой езды куда более заманчивая задача. Как извлечь женщину из этой одежды?