Решив, что зной и ослепительный солнечный свет, а также бесконечные беседы, вполне естественные для моряков дальнего плавания, повлияли на умственные способности Фафхрда, Мышелов выкопал в трюме широкополую шляпу и очки от снежной слепоты с узкими щелками для глаз и стал уговаривать Северянина надеть их, однако безуспешно. Поэтому Мышелов испытал большое облегчение, когда Фафхрд с наступлением ночи крепко уснул, однако его собственный покой был тут же смущен сладким пением сирен, которое то ли на самом деле звучало, то ли просто чудилось.
Словом, Мышелов, растянувшись на толстом бушприте «Черного казначея» и не обращая внимания на палящее солнце, вполне мог думать о чем-нибудь таком, в особенности о пророческом бормотании Фафхрда, однако на самом деле в уме у него было лишь зеленоватое чудо, находившееся так близко, что он мог коснуться его рукой.
Ко всяческим чудесам и волшебствам лучше всего подходить постепенно; мы так и сделаем и изучим другую сторону зеркального морского ландшафта, о которой мог бы размышлять Мышелов, однако не размышлял.
Хотя на поверхности воды не было ни волн, ни зыби, ни даже малейшей ряби, море вокруг «Черного казначея» вовсе не было абсолютно гладким. Тут и там в нем виднелись углубления размером с блюдце, словно на поверхности воды стояли гигантские, невидимые и очень легкие водяные жуки, хотя углубления и не были расположены по шесть, по четыре или по три. Более того: из центра каждой ямки уходил вглубь воздушный столб, похожий на маленький водоворот, какой образуется в золотой, наполненной до краев ванне Короля Востока, если вынуть из нее бирюзовую пробку (или если вынуть затычку из ванны, сделанной из более скромного материала и принадлежащей не столь высокородной особе), с той лишь разницей, что в данном случае никакого водоворота не было и воздушные каналы были совершенно прямыми, словно в недвижную воду вокруг «Черного казначея» кто-то повтыкал десятки невидимых рапир с гардами величиной с блюдце. Или как будто вокруг одномачтовика вырос редкий лес из невидимых лилий с прямыми, как стрелы, стеблями.
А теперь представьте, что углубления в воде – величиной не с блюдечко, а диаметром в добрый бросок копья и что прямой, как меч, воздушный канал не с ноготь в поперечнике, а фута четыре, представьте, что одномачтовик соскользнул носом в такое углубление и остановился как вкопанный, лишь немного не доходя до его центра, представьте, что бушприт чуть наклоненного на нос судна приходится как раз над серединой воздушного колодца, представьте невысокого, крепкого и дочерна загорелого человека в серой набедренной повязке, лежащего на бушприте, зацепившегося ногами за носовой релинг и уставившегося прямо в канал, – вообразите все это, и вы получите точное представление о ситуации, в которой оказался Мышелов.
А находиться в ситуации Мышелова и смотреть в воздушную трубу было и впрямь очень увлекательно – такое вышибет любые другие мысли из головы всякого мужчины и даже женщины. Вода в этом месте, в палате стрелы от кремовой скальной стены, была зеленой, замечательно чистой, но слишком глубокой, чтобы увидеть дно, – накануне друзья бросали лот и убедились, что глубина тут сто двадцать – сто сорок футов. Воздушный колодец опускался в воду совершенно вертикально, имел идеально круглую форму, причем стенки его были гладкими, как стекло. Мышелов готов был поверить, что так оно и есть – что вода стенок замерзла или отвердела, не потеряв при этом прозрачности, вот только при малейшем звуке – когда Мышелов, к примеру, издавал тихий кашель – по стенкам колодца пробегали вверх и вниз кольцеобразные волны.
Мышелов даже и представить не мог, какая сила не позволяла громадным массам воды прорваться в чудесный канал.
Однако он завороженно смотрел вниз и никак не мог оторваться. Проходившие сквозь воду солнечные лучи освещали колодец довольно ярким зеленоватым светом, а его цилиндрические стенки выделывали со зрением странные штуки. Сейчас, например, Мышелов, глядя наискосок через стенку трубы, увидел толстую рыбу в руку длиной, которая плыла вокруг стенки, время от времени тыкаясь в нее носом. Форма рыбы показалась Мышелову знакомой, но он так и не смог сразу определить ее породу. Затем, немного повернув голову в сторону и глядя на ту же рыбу уже через толщу воды, он увидел, что она длиннее его самого раза в три: это была акула. Поежившись, Мышелов сказал себе, что искривленные стенки колодца действуют в данном случае как уменьшающее оптическое стекло, которым в Ланкмаре пользовались иногда художники.
Впрочем, Мышелов мог бы в конце концов решить, что вертикальный туннель в воде – лишь иллюзия, вызванная ярким солнцем и самовнушением, он мог бы надеть противоснежные очки, заткнуть уши воском, чтобы не слышать больше сирен, а потом тяпнуть запретного бренди и уснуть – если бы не кое-какие обстоятельства, удерживающие картину в границах реального. К бушприту, например, была надежно привязана веревка, спускавшаяся в колодец и время от времени поскрипывающая под тяжестью висящего на ней груза; из дыры в воде поднимались клубы черного дыма (из-за них-то Мышелов и кашлял), и главное – далеко внизу горел факел, пламя которого казалось не ярче пламени свечи, а рядом с факелом, слегка затененное дымом и уменьшенное расстоянием, виднелось лицо смотрящего вверх Фафхрда.
Мышелов был склонен принимать на веру реальность всего, во что ввязывался Фафхрд, особенно когда тот встревал во что-то в чисто физическом смысле – почти семифутовый Северянин представлял собой слишком солидный объем материи, чтобы его можно было представить прогуливающимся рука об руку с фантомами.
События, предшествовавшие таким вполне реальным фактам, как веревка, дым и болтающийся где-то в колодце Фафхрд, были совсем просты. На рассвете одномачтовик таинственным образом начал дрейфовать среди углублений в воде без заметного ветра или течения. Вскоре он ударился носом о край большой круглой вмятины и тихо соскользнул в свое теперешнее положение, после чего замер, как будто бушприт судна и дыра были разноименными полюсами магнита. Затем, не обращая внимания на вытаращенные глаза и стучащие зубы Мышелова, Фафхрд заглянул в колодец, удовлетворенно хмыкнули, сбросив в дыру веревку, начал облачаться, явно имея в виду как сражение, так и любовь: он напомадил стоящие торчком волосы и бороду, умастил благовониями свою мохнатую грудь и подмышки, надел голубую шелковую тунику, а сверху – блестящую накидку из меха выдры, а также все ожерелья, браслеты и застежки накладного серебра и кольцо, после этого прицепил к поясу меч и топор и обулся в подбитые шипами башмаки. Затем от камбузного очага он запалил длинный тонкий факел из смолистого соснового дерева и, невзирая на возгласы озабоченного Мышелова и даже попытки схватить его за одежду, выполз на бушприт и полез в колодец, зажав факел между большим и указательным пальцами правой руки, а остальными пальцами той же руки и всей левой ладонью перехватывая веревку. Только после этого он подал голос: крикнул Мышелову готовиться и лезть следом, если у него, то есть Мышелова, кровь хоть немного горячее, чем у ящерицы.
Приготовления Мышелова свелись к тому, что он разделся почти догола – ему пришло в голову, что он должен будет нырять за Фафхрдом, когда дыра осознает, что ее не может быть, и будет затоплена водой, – и принес на бак свой меч Скальпель и кинжал Кошачий Коготь, завернутые в промасленную тюленью кожу, на случай, если придется обороняться от акул. После этого он, как мы видели, растянулся вдоль бушприта и стал наблюдать за медленным спуском Фафхрда, целиком отдавшись волшебному зрелищу.