Лишь достойному дано владеть изумрудом чистейшей воды. Драгоценным камнем одновременно охота и похваляться, демонстрируя благосостояние, и ревниво скрывать от чужих взоров. Но того, кто задыхается без свободы, не замкнёшь на ключ в тишине комнат, не прикуёшь на цепь, как книгу в монастырской библиотеке, не удержишь певчей птицей в клетке. А уличная плясунья, звезда бедняцких кварталов, более всего ценила свободу. Эсмеральда уходила, сколько Фролло ни уговаривал её остаться. Она не принимала подарков, отказывалась от обновок, предпочтя поношенное пёстрое платьице.
— То-то вытянутся лица у наших, — хихикнула цыганка, — если я появлюсь во Дворе чудес разодетая, как знатная дама!
И денег его она ни разу не взяла, ни единого су.
— Вот ещё! — гордо заявила плясунья, вздёрнув нос. — Я сама заработаю себе на хлеб.
Жеан, оставив попытки приручить цыганку, горд и рад был уже тому, что девушка с ним не ради денег, а ради него самого. Он раз за разом открывал в Эсмеральде нечто новое, учил её и учился сам. Он пробовал заводить с ней разговоры о вере и обнаружил в чистой душе цыганки кладезь духовной мудрости, которым не мог похвастаться, будучи братом епископа Парижского, по недоразумению сам не ставший слугой Господа. Ещё в соборе, в день их первой встречи она, язычница, указывала ему, христианину, как вести себя в храме.
Женщина-вспышка, она вся жила неодолимой тягой к неизведанному, в круговороте музыки и веселья, озаряя затворничество судьи, привыкшего к мирной тишине уединения.
— Скажи, хотел бы ты посетить дальние страны? — спросила однажды Эсмеральда, устроившись на коленях Фролло.
— Зачем? — пожал он плечами. — Я ездил по Европе, там ничуть не лучше, чем здесь.
— А дальше? — не отставала цыганка. — Ты жаждешь узнать, что кроется за песками, за морем?
— Одни безумцы рвутся за границы ойкумены*! — дрогнул Фролло, говоря о том, что его пугало. — Колумб, посмешище Генуи, мечтает доплыть до Индии, но покамест никто не дал денег на его выдумки. Если ему столь охота узреть псоглавцев, то я такого желания не испытываю.
Эсмеральда, не всё понявшая из речи своего любовника, удивлённо подняла брови.
— Люди с пёсьими головами? Ты веришь в них?
— Многие авторы писали о кинокефалах. Геродот, Аристотель, Марко Поло — тебе ни о чём не говорят эти имена? — насупился Жеан, задетый за живое. — Не раз путешественники встречали их племена. Голова у них собачья, а тело человечье, они носят звериные шкуры, чтобы прикрыть наготу, а язык их — рычание и лай. Чему ты смеёшься?
Девушка пояснила с видом знатока:
— Когда я была совсем ребёнком, мой табор кочевал в землях Мореи, где ныне хозяйничают османы, и я не видела там никаких псоглавцев. Значит ли это, что путешественники лгали?
Фролло смутился. Цыганка своими нежными руками постепенно расшатывала кирпичи, из которых строились его представления об окружающем мире. Когда Эсмеральда принималась рассказывать о странствиях с табором, о землях, в которых побывала, вынеся оттуда причудливую смесь преданий и песен, он сладко замирал, заразившись её стремлением к непознанному. Ему нравилось, как девушка, приоткрыв губы, с затуманенным взором слушала пересказы книг, коих он прочёл множество, и готов был по её знаку хоть идти в дальние края, хоть плыть за моря.
С каждым разом Эсмеральда становилась всё смелее, отдаваясь ему, всё требовательнее в ласках. И, чем сильнее Фролло прикипал к ней, тем мучительнее становилось подавлять ревность, думая о том, что плясунья делает и с кем говорит, когда он не видит её, тем дольше тянулись часы разлуки. Жеан боялся однажды не увидеть цыганку на привычном месте их встреч, поэтому всю дорогу от Дворца правосудия до собора Богоматери сердце его падало от волнения. Когда же возлюбленная, бросив бубен, взбиралась на круп его коня, а поэт удалялся с кислой миной, Верховный судья торжествовал, уголки его губ чуть подрагивали в едва заметной улыбке. Он стеснялся улыбаться другим широко, открыто, как делала цыганка, но эта мимолётная, как бы прячущаяся улыбка предназначалась для неё одной. День, проведённый не рядом с Эсмеральдой, считался невыносимо пустым, тоскливым, как жужжание осенней мухи на заляпанном окне.
К несчастью, помимо независимого характера цыганки, имелось ещё одно обстоятельство, способствующее неизбежному расставанию. Дело в том, что судья Фролло являлся одним из немногих людей, с которыми свободно общался Людовик Одиннадцатый, сделавшийся на закате жизни болезненно подозрительным. Король, не чувствовавший себя в Париже в достаточной мере защищённым, сделал своею резиденцией замок Плесси-ле-Тур, который полностью отвечал его вкусам и требованиям.
Плесси был основательно укреплён, обнесён каменными стенами с железными остриями по верху, дабы помешать врагам пробраться во двор замка. Впрочем, даже если б такие сорвиголовы и нашлись, вряд ли они достигли бы стен, поскольку лучники, круглосуточно дежурившие на четырёх вышках, с которых прекрасно просматривались окрестности, выполняли приказ стрелять в любого, кто появится близ замка под покровом ночи. На каждой вышке сидело по десятку лучников, соответственно, всего сорок человек, и уж мимо такого количества стражей не проскользнула бы даже мышь. В дневные часы охрану также несла шотландская гвардия, она же обходила дозорами близлежащие леса. Но и это ещё не всё. Мифическому злоумышленнику, неким чудом миновавшему шотландцев и лучников, перелетевшему через стену, не напоровшись на железные зубья, предстояло преодолеть крепостной вал с подъёмным мостом и второй двор, также находившийся под присмотром гвардейцев. Король, предчувствовавший приближение смерти, дорого ценил жизнь, хорошенько продумав её оборону, как физическую, так и духовную! В целом же с чужаками здесь не церемонились, предпочитая сначала расправляться с ними, а уж затем выяснять цель визита.
Итак, король, как было сказано, пребывал в любимой резиденции, а Верховному судье надлежало отправиться туда по долгу службы. Жеан Фролло проклинал мнительность Людовика, его кумовство, обязывающее к близкому общению, высокую должность, которой раньше так кичился — всё это разделяло его с Эсмеральдой. Плясунью, весело прибежавшую ему навстречу, встревожил его на редкость мрачный вид.
— Что-то произошло? — спросила она, оставшись с Жеаном наедине. — Ты чернее ночи!
— Дела призывают меня покинуть Париж! Только один Бог знает, как скоро я вернусь, — пожаловался Фролло, прижав к груди цыганку. — Тебя же взять в Плесси я не могу. Каждая минута, проведённая вдали от тебя, покажется мне годом!
Девушка кротко вздохнула, её чело затуманилось. Ни причитаний, ни сетований она не исторгла, но, встретившись с ним взглядом, сказала твёрдо:
— Я буду скучать по тебе. Не волнуйся за свою маленькую Эсмеральду: я не посмею взглянуть ни на одного мужчину в твоё отсутствие. Поцелуй же меня, поцелуй покрепче!
Судья с готовностью исполнил просьбу цыганки. Эта ночь, наполненная шёпотом и жаркими ласками, ознаменовалась тем, что Эсмеральда впервые не ушла от него во Двор чудес. Утром она, прощаясь, обвила руками его шею и снова пообещала ждать.
— Отчего ты такой кислый? Ведь ты уезжаешь не на год, а от силы на месяц, — улыбнулась плясунья, стараясь приободрить друга, который ещё шагу за порог не сделал, а уже весь истосковался. — Ты и не заметишь, как он пролетит.
Фролло, собравшись, выдвинулся в королевскую резиденцию, всё ещё ощущая на губах поцелуи цыганки, переживая пролетевшую ночь. На сердце лежал тяжкий гнёт, томило недоброе предчувствие — если оставить цыганку, с ней что-то случится. Жеан сделался таким же мнительным, как и его повелитель, выдумывая опасность и там, где её нет.