Всё могло упрощаться. У него имелось определённое пространство сознания, для простого и предельно понятного, куда он вытаскивал кусками непонятное из неосвоенного пространства; а когда разбирал их, они вливались в основное пространство, так же становясь простыми и понятными. Но — не увеличивая его объём… Почему? Это же новая информация. Как объём может не увеличиваться? А может, она как снег, который стоит растопить — и не останется ничего похожего на огромный ком, лишь небольшая лужица воды, которая вольётся в ручеёк и навсегда в нём исчезнет?
Эта мысль Монаху понравилась. Он подержал её ещё немного, представляя со всех сторон, и, отпустив, задумался уже о том, что стоит сделать перерыв. Чего бы он сегодня хотел? Пожалуй, всё-таки гулять. Сделав несколько плавных, как из танца, движений, он оценил готовность тела и удовлетворённо кивнул: гулять.
Дорогу домой он сумел бы найти из любой точки этого края — за предоставленное в безраздельное пользование время он успел обойти его весь с несколько десятков раз. Если нравится ходить, то почему бы и нет? Хотя путь из восточных лесов явно оказался бы гораздо более долгим, чем могло быть: они ему нравились меньше, чем горные утёсы и побережье океана, и там он бывал не в пример реже. Честно попытался изучить, в некоторой степени преуспел, но оставил. Всему своё время.
Маршрутов Монах не признавал. Он шёл туда, куда вели ноги, не размышляя, куда ему стоило бы пойти, — всё равно знал заранее, куда придёт. Просто-напросто выучил, какой путь куда приводит.
Иногда в дороге хорошо думалось. Иногда хорошо смотрелось. Почему так, Монах не знал; на его взгляд, у него всегда было одно и то же настроение. Он считал это настроением жить. Другие Мечтатели, кто знал его достаточно хорошо, соглашались. Некоторые даже пытались научиться этому, и Монах охотно помогал: ему было интересно, что в итоге получится. К сожалению, у них ничего не выходило. Как сказал один из экспериментаторов, вера Монаха принципиально непознаваема для всех, кроме него самого. Он сам, тогда лишь улыбнувшийся, позже задумался над вопросом: применимо ли к нему понятие веры? Несмотря на прозвище, он уделял в своих мыслях мало внимания всему связанному с религией. Во-первых, вокруг было достаточно интересного, чтобы отложить это на потом, а во-вторых… конечно же — всему своё время. Все там будем и сами всё увидим.
В вечную жизнь он не верил. Изредка думал о ней, но и только. Раз он как-то попал сюда, значит, как-то отсюда уйдёт, тем или иным способом. Желания уйти как можно скорее он в себе не ощущал ни в коей мере, а потому — просто жил.
Время от времени на горизонте, чаще всего на возвышенностях, показывались Дворцы — те, что не были скрыты пологом невидимости. Для каждого из них у Монаха давно имелось своё название, которыми они обозначались в его размышлениях. Хотя смог бы он так же легко, как перебирал в уме их, вспомнить имена их хозяев, ещё вопрос… Именами оперировать было сложнее, чем названиями. В том числе потому, что зрительные образы, привязанные к названиям, были гораздо стабильнее.
Именами…
Монах улыбнулся. Имя, которое первым вспоминалось ему вот уже много дней, — Маркус. Удивительный человек, имевший удивительные возможности. Он рассказал столько интересных Монаху вещей, сколько обычно он слышал, пожалуй, от целого десятка новопришедших Одиночек. Те любили говорить обо всём, что оставили в старом мире, и гораздо меньше — о самих себе, хотя именно это интересовало его в первую очередь. Смешно: спустя какое-то время, вникнув в суть отношений между Одиночками, они становились в разы более замкнутыми, но при этом по их действиям и творениям Монах «читал» намного больше, чем они сами могли бы о себе рассказать.
Маркус был другим. О старом мире он не обмолвился ни разу: всё, что он имел, он потерял уже здесь. Это было в новинку. Но совершенно затянули Монаха истории о других Мечтателях, таких, как Маркус, — Правителях. Они мыслили по-другому, говорили по-другому, а уж делали… Воспоминания о том коротком разговоре были для Монаха чем-то вроде сокровищницы: время от времени он отвлекался от мыслей об окружающем и лез в неё, чтобы выбрать на ощупь и достать какую-нибудь драгоценность, а потом разглядывать её на свету, восторгаясь мастерством изготовителя. Долго, очень долго… Но не до конца. Чтобы она, когда попадётся в следующий раз, не показалась неинтересной и изученной вдоль и поперёк.