- Вы можете иметь протекцию: вам не откажут.
- Вы меня не поняли, я не в том смысле... Я хотела сказать, что мне пришлось бы заслонить такое место от кого-нибудь из нуждающихся более меня. У меня есть сытный кусок хлеба, а обыкновенно таких мест ищут люди, только что не умирающие от голода...
В околотке о Соне заговорили. Крестьянство видело в ней чуть не подвижницу. Становой сперва недоумевал было. Но годом позже, когда кто-то из местных охранителей намекнул, что поступки г-жи Следловской неспроста и не мешало бы полицейской власти иметь за нею глазок-смотрок, становой даже окрысился:
- А вот у нас неподалеку Пафнутий Боровский покоится. Вы бы уж заодно и к нему в раку слазили с обыском...
И лишь Соня - одна - была собою недовольна. Краснецов встретил ее на тульском вокзале: она ехала в Москву за покупками.
- Меня поразило грустное выражение ее глаз, недоумевающих, точно ждущих. Я высказал ей удивление к ее подвигу, о котором уже слышал раньше. Она покачала головою: "Не то, все не то... разве это подвиг! - "Kак же иначе-то?" Она задумалась. "Подвиг - это если кто возьмет на себя ради других великое страдание. А мне легко. Я наслаждаюсь". - "Ну, Софья Артамоновна, это уж аскетизм..." - "Я не об аскетических подвигах говорю. Страдания в миру много больше, чем в пустыне... На полу валяется; стоит только нагнуться и подобрать... И вот на это-то надо много мужества. У меня не хватает... Вы читали "Юлианя Милостивого"? - "Знаю". - "Вот..."
На хуторе она прожила около двух лет и к концу второго года совсем замолчала: одолели думы и деятельность. Ее плотно сложенные губы, неулыбающееся лицо, остановчивый, задумчи-вый взгляд смущали домашних: видно было, что Соня мучительною борьбою перерабатывает в себе какую-то новую мысль или затею. Однажды она уехала в Тулу к знакомым и загостилась у них на целые две недели. На хуторе начали уже тревожиться, как вдруг пришло письмо, и не из Тулы, а из Орла; Соня просила у тетки прощения, что обманула ее, и навещала, что вышла замуж. Просила также не искать ее и о ней не беспокоиться, потому что "ни брак мой, ни муж мой вам не могут быть по сердцу"... Подписала письмо: "Софья Тырина". Тревогу и недоумение тетки легко себе представить. Наведя справки у душеприказчика, она узнала только, что Соня действительно вышла замуж и вытребовала у него из своего капитала тысячу рублей, которые он и переслал ей в Орел. Остальные же четыре тысячи он, по распоряжению ее, внес - частью в университет, частью передал одному московскому священнику, известному своей благотворительной деятельностью среди чернорабочей столичной бедноты. Послушался он приказа Софьи Артамоновны потому, что в ее письме к нему были такие фразы: "Знаю, что, жалея меня и боясь моего неблагоразумия, вы, пожалуй, не захотите исполнить моего желания; поэтому особенно прошу вас не смущаться: благодаря моему браку, я в своих личных средствах более не нуждаюсь"... Какой именно Тырин женился на Софье Артамоновне, душеприказчик не знал; но есть Тырины крупные кукольных дел мастера; вероятно, из них...
Между тем, когда известие о свадьбе Сони огласилось, в околотке заговорили чудное. А именно: будто Соня вышла замуж не за кого другого, как за Прошку Тырина, вдового медника, лядащего пьяничку из пригородной рабочей слободки, той самой, с которой, говорят, Глеб Ивано-вич Успенский написал "Растеряеву улицу".
Вот как это случилось.
Как-то раз, посещая на слободе больную старуху, Соня услыхала отчаянные детские крики: два голоса вопили, точно с ребят заживо драли кожу.
- Что это? - с испугом спросила она.
- А это Прохор-медник опять наказывает своих девчонок.
- За что же он их наказывает?
- Есть просят, а дать нечего, - пропился, разбойник, до нагого тела... Ну, слушать то и невтерпеж... сердце не камень... родитель тоже...
- Часто он их так?
- А день-деньской... Покуль в питейном, потуль и молчат...
- Пьет?
- Первый на это Ирод.
- Нищие?
- И креста на шее не осталось...
Соня зашла в хатенку медника и ахнула - где и как могут жить люди. Такого убожества ей еще не случалось видеть. Девочки - одной шесть, другой пять лет - были хорошенькие, несмотря на истощение, их съедавшее, и на грязь, облегавшую их личики, тельца и лохмотья. Сам Прошка - маленький и тощий человек в немецком платье, составленном из заплат, - был бледен пьяною, серо-зеленою бледностью человека, которому водка заменяет хлеб; его избитое лицо, со шрамом над бровью, его коричневые недружелюбные глазки, полные трусливой наглости...
- Ты видел его, что так подробно описываешь, - перебил я Краснецова, или это ради пущей трагичности?
- Видал, брат; если хочешь, и тебе покажу, порадуйся, - угрюмо проворчал художник.
Все это безобразие Соню не испугало. Она сделала Прошке выговор, а он стал оправдываться, и таково уже было обаяние этой любвеобильной девичьей души, что, неожиданно для самого себя, Прошка в первый раз вдумался, откуда берется его пьянство, и заговорил с Софьей Артамоновной горячо и искренно...
- Никакой подмоги-с! - выкликал он, - окончательно! А между тем они в два рта-с пить-есть хотят, и в омут их никак невозможно, потому - душу имею и - опять же - в Сибирь! Работы не имею... Господин урядник самовар чинить в город повезли, а мне говорят: ты, пьяница, еще в кабак снесешь, пропьешь, хотя я и начальство. И так надо правду сказать, что они в своем праве: пропью-с. Потому, сударыня, не сообразишь. Что нонче, что завтра - одна судьба. Я сам-третёй теперича живу; я и в работу, я и в пропой, а тут еще идолята... С горя пьешь, с горя бьешь... Было времечко: не хуже людей жили, сударыня, пока хозяйка не померла да этих одров мне оста-вила. Без бабы как без рук, потому - разорваться мне не предвидимо никакой возможности...
Выспросив Прошку, Софья Артамоновна сделала заключение: чтобы выбиться из семейного безобразия, ему надо вторично жениться, а чтобы выбраться из нужды - начать свое рукомесло сызнова и лучше всего на новом месте, потому что в своей стороне он был уж чересчур скверно ославлен. Прошка пьяница, Прошка вор, Прошке поверить - двух дней не прожить...