Степа сам себе поражался. Никогда бы он не поверил, что сможет часами рисовать одну и ту же пирамиду. Но тут была хитрая тонкость. Правильно нарисовать тень. Тень ведь она разная: утренняя, вечерняя, от свечи, а может быть и от лучины. И от этого все меняется.
А потом начались занятия по рисунку с натуры. Сначала натурщиками были мужчины, а потом появились женщины. К ощущению полного счастья, в котором Степа пребывал в рисовальной школе, добавилось еще что-то. Как назвать это чувство, молодой художник не знал, но когда его отточенный карандаш переносил на бумагу тело натурщицы, то Степе казалось, что он словно касается женского тела рукой. Изображение линии на бумаге являлось в голове молодого человека острожным касанием натурщицы пальцем, а когда карандаш заштриховывал затененные участки, то Степе казалось, что гладит это место своей ладонью.
– Послушай, – спросил он своего однокашника. – А откуда берутся эти натурщицы?
Хоть и не были эти женщины полностью обнажены, но что там скроешь за тонкой тканью простыни?
– Ведь если узнает кто из посторонних, – интересовался Степа. – Их же замуж никто не возьмет.
Его однокашник только рассмеялся.
– Их и так никто не возьмет, – сказал он. – Это проститутки.
– Но ты, смотри, – уже серьезным тоном продолжил товарищ Степы. – В школе к ним не приставай. Наши учителя это строго-настрого запрещают.
– Не хватало чтобы вы здесь бордель развели, – однокашник скорчил рожу, очевидно, изображая какого-то преподавателя. – Но если захочешь, я покажу тебе одно такое место…
Степа не захотел. Его матушка, да будет ей земля пухом и вечная память, была весьма назойливой особой. Это выражалось в том, что изо дня в день она твердила Степе прописные истины. Одна из них была об опасности продажной любви, которая несет с собой мучительные болезни. Молодой человек думал, что все эти словоизлияния прошли сквозь него, не оставив следа. Но оказалось совсем наоборот. Все эти страсти, которые расписывала его мать, про последствия знакомства с проститутками, накрепко осели в Степе. Он даже слышать ничего не хотел про походы в те места, где можно было насладиться плотской любовью за деньги.
Шесть месяцев в рисовальной школе пролетели очень быстро. Выпускной работой Степана был портрет мужчины. Молодой художник назвал его «Страдание». Для портрета ему позировал пожилой, сильно заросший волосами, мужик, который явно испытывал похмелье. Но у Степана получилось совсем другое страдание. Седина, как иней лежащая на всклоченных волосах, изображенного на холсте человека. Густые, цвета пепла брови, нависающие над глазами. Глубокие морщины, словно расщелины на изнеможённой почве, а само лицо и не лицо вовсе, а бесплодный кусок земли, увиденный с высоты птичьего полета. А еще глаза. Вроде смотрят на тебя, а на самом деле обращены во внутрь. Словно хотят увидеть там другого человека, потерянного много лет назад. Все это сливалось в реальное, отнюдь не похмельное, страдание.
Учителя, преподававшие в школе и выставлявшие оценки за выпускные работы, дружно поставили работе Степана высший балл.
Теперь предстояло решить, что делать дальше, куда ехать? В Париж или возвращаться в свой родной городок под Нижним? Париж… Степан часто представлял себя сидящим на Монмартре, среди таких же, как он, уличных художников и рисующим прекрасную незнакомку. Но оказалось, что купеческая жилка, приобретенная им за свою недолгую работу в отцовской лавке, никуда не делась. Молодой художник понял, что в Париж ему пока рановато. Ничего он там не заработает. Ведь таких художников, как он, в Париже пруд пруди. А вот в Нижнем – художников было мало, а в его родном городке не было и вовсе.
Подумал-подумал Степан, потом купил большой мольберт, палитру, красок полный чемодан, да и вернулся домой, где его дожидался большой, но пустой отчий дом.
«Ничего, обживемся,» – подумал Степан.
Нанял кухарку. Она же убиралась по дому. Прикинул, сколько у него осталось сбережений после продажи отцовской лавки и расходов на рисовальную школу. Получалось, что год, если не шиковать, он может прожить безбедно. Но Степан не собирался сидеть сложа руки.
Матушкину комнату, самую светлую в доме, он переделал в студию. Вынес из нее всю мебель, а потом поразмышлял и занес обратно. Но не просто так занес, а сотворил подобие декораций. Получилось, как будто это комната в крестьянской избе. Только все вышло слишком ярко, слишком чисто, слишком богато. Не живут так простые крестьяне. Но Степан понимал, что, если рисовать на картинах реальную жизнь, вроде того портрета, что он нарисовал на окончание художественной школы, никто его работ не купит. Никому не нужны страдания. Все хотят радоваться и веселиться. И еще кое-чего.