Было один час пятьдесят восемь минут в четверг, 29 сентября 1994 года.
11
Фаберу все же удалось заснуть.
Когда он проснулся, кровать рядом с ним была пуста и в комнате было темно. Он включил ночник. Его часы показывали шесть часов утра. Он проспал почти шесть часов.
Старик поднялся и пошел разыскивать Миру.
Она сидела в библиотеке. Горел торшер. В его свете таинственно светились высокие стены, плотно заставленные книжными корешками.
— Ты так и не смогла поспать?
— Нет, — ответила Мира. — Хорошо, что ты смог. Я заварила чай. Иди, выпей!
Он увидел, что на маленьком столике стоит посуда, взял чайник и налил две чашки чая.
— Спасибо, — сказала Мира.
Он сел.
— Ты очень устала?
— Совершенно не устала.
Оба пили чай.
— Скоро рассветет. Мы сделали что могли, — заметила Мира. — Врачи тоже сделали что могли. Горан — хороший мальчик. Мы тоже с тобой неплохие люди. Если по справедливости, то у Горана должен быть шанс. Но справедливости не существует. Как и не существует случайностей. Теперь сбудется то, что предначертано Горану. Очевидно, что каждый из нас должен хотя бы во что-то верить. Вот все, во что я верю. Ты веришь во что-то большее?
— Нет.
— Хорошо.
— Подожди-ка, — сказал он. — Я верю в тебя.
— Ах, Trouble man, — сказала она. — Вечером в ЦКБ я решила рассказать тебе нынешней ночью кое-что, — чего ты не знаешь… Я все время собиралась рассказать тебе об этом, с тех самых пор, что мы живем вместе. Я так ни разу и не сделала этого. Теперь я должна сделать это — ради тебя, Trouble man.
— Ради меня?
— Ты полон ненависти к этому городу, к этой стране из-за всего того, что случилось тогда с твоей семьей и теми людьми из подвала, из-за старых и новых нацистов, из-за множества людей здесь, которые никогда ни о чем не жалели и не понесли заслуженного наказания, как не раз говорил ты сам, из-за массовых убийц, подобных Зигфриду Монку, который не искупил своей вины и вот теперь мирно умер во сне… Конечно, ты ненавидишь здесь не всех. Например, людей из Детского госпиталя ты любишь. Но сам ты называешь Детский госпиталь «параллельным измерением» и не причисляешь его к Вене.
— Верно, — согласился он.
— Нельзя жить в ненависти. Тем более если раньше любил.
— Что я любил?
— Этот город.
— Ерунда.
— Ты любил его! Иначе ты был бы к нему равнодушен, не ненавидел бы его так сильно. Но ты не можешь только ненавидеть. Так не получится.
— Очень даже хорошо получится. Мне стоит только подумать о Монке.
— Нет, получится как раз не очень хорошо, — поправила она. — Это делает тебя ожесточенным, несправедливым и, в свою очередь, достойным ненависти — это делает тебя слабым. Тот, кто ненавидит, — слаб. Кто ненавидит достаточно долго, тот умирает от своей же ненависти — как Монк. Ты сейчас не можешь умереть. Ты не можешь забыть ничего, что произошло с тобой, твоими близкими, друзьями и многими другими, все, что происходит снова. Но ты не можешь жить только в ненависти… Посмотри, я же не делаю этого!
— Ты? — растерянно спросил он. — Тебе-то отчего жить в ненависти?
— Об этом я и хочу теперь с тобой поговорить. Что тебе на самом деле известно обо мне и моей семье?
— Очень мало, — внезапно с удивлением заметил он. — Твои родители умерли во время войны…
— Я сама так сказала тебе тогда в Сараево, когда мы встретились в пятьдесят третьем. И больше ничего.
— Больше ничего, — почти испуганно ответил он. — Я тогда подумал, что ты, возможно, не хочешь ничего мне рассказывать. У нас была наша любовь, и было так мало времени…
— Наша любовь, — проговорила она. — И так мало времени. Я действительно не хотела тебе ничего рассказывать. Я никому не хотела ничего о себе рассказывать. Теперь я хочу сделать это… Возможно, что тебе будет полезно думать так же, как я думаю о людях в этой стране.
— Что тебе о них может быть известно?
— Многое, Trouble man, — сказала она. — Мой отец был евреем.
— Он был кем?
— Евреем. Его звали Леон Мазин. У него был старший брат, Иво. У моего отца была кожгалантерейная фабрика в Сараево. Его брат Иво был крестьянином и владел небольшим хозяйством в Гожна Горе.
— Где?
— В Гожна Горе. Это крохотная деревенька высоко в горах юго-западнее Белграда в Сербии. Летом мы жили там. Я всегда была очень счастлива в Гожна Горе. Не всегда, — поправила сама себя Мира.
Она замолчала, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.