3
Полчаса спустя он был уже в Детском госпитале. Он попытался уснуть, но в душной комнате со всеми этими криками это оказалось невозможным — Фабер только почувствовал приступ удушья и паники. Надев свой самый легкий костюм, он покинул пансион. Оба чемодана так и остались лежать на полу открытыми, но не распакованными.
В госпитале Фабер достал из узкого шкафчика белый халат и сменил на него свою куртку. На посту он спросил доктора Белла. Сестра сказала, что он должен быть в отделении интенсивной терапии. По всему зданию были натянуты солнечные тенты, опущены жалюзи, вращались вентиляторы, и многие двери стояли нараспашку. Здесь было относительно прохладно и спокойно в этот поздний послеобеденный час. Лишь только Фабер переступил порог отделения интенсивной терапии, он увидел бледного и уставшего доктора Белла, который, опустив голову, с каплями пота на лбу, шел ему навстречу. Плечи его были опущены, но стоило ему увидеть Фабера, как на его лице немедленно появилась улыбка и голова откинулась назад.
— Привет! Уже переехали?
— Да, господин доктор.
— И? Этот пансион еще можно терпеть, не так ли?
— Без сомнения, — сказал Фабер.
«Где только тебе не приходилось спать, лежать и сидеть, одолеваемым смертельным страхом, когда посылали тебя на все эти бесчисленные войны? Кто в Сараево отказался бы поменять свое убежище в развалинах на твою комнату в этом пансионе? Здесь, в госпитале, страдают и умирают дети. Здесь люди работают на износ. Возьми себя в руки, дерьмо!»
— Как дела у Горана? — спросил он.
— Никаких изменений. — Белл упал на скамейку. — Но в любом случае ничего не изменилось и в худшую сторону. Что касается анализа крови, есть даже положительные сдвиги. Если нам удастся продержаться с ним два-три дня, то он спасен на какое-то время. Что с вами, господин Джордан?
— Ничего.
Врач серьезно посмотрел на него.
— Определенно, с вами что-то происходит.
— Поверьте, ничего особенного.
— Признайтесь, у вас уже нет больше сил терпеть все это!
На одно краткое мгновение у Фабера возникло непреодолимое желание рассказать Беллу, что он почти сбежал, но в конце концов передумал. Он не сбежал и теперь сможет вынести все, все, он это твердо знал.
— Я смогу это пережить, — сказал он.
— Все-таки как можно ошибаться! Я готов был поклясться… В общем, большое спасибо! — Белл, крякнув, встал. — Давайте наденем защитные костюмы и вместе пройдем к Горану! — И пока Фабер переодевался, он сказал: — Я бы на вашем месте…
— Да, господин доктор?
— …я бы сбежал.
— Я вам не верю.
— Это правда, — сказал доктор Мартин Белл, — на вашем месте я бы давно сбежал.
4
Горан лежал на кровати, в которой лежал и прошлой ночью, скрючившись, наполовину сидя, с раздувшимся телом. По обе стороны кровати была теперь натянута сетка из нейлоновых веревок. Кожа Горана сохраняла желтый цвет, губы потрескались, а на обнаженном торсе виднелись многочисленные мелкие кровоподтеки. Мальчик с трудом дышал. Его рот был приоткрыт. В отделении интенсивной терапии не было окон, абажур на лампе, которая была прикреплена к стене, был повернут так, чтобы на кровать падал непрямой свет. У кровати стоял высокий, сильный человек в маске и пластиковом фартуке, который осторожно стирал пот с груди и лба Горана.
— Это наш священник, — сказал Белл.
— Добрый день, — сказал великан. Его голос был одновременно уверенным и мягким.
— Господин священник Георг Ламберт, господин Питер Джордан, — представил их друг другу Белл.
— Очень рад с вами познакомиться, — сказал Ламберт. — Я много слышал о вас! Вообще-то я дьякон, а не священник. Я работаю здесь в госпитале Святой Марии и в детской клинике в ЦКБ.[49] Раньше, до собора…[50]
— Здесь можно разговаривать? — спросил Фабер.
— Не беспокойтесь, — сказал великан. — Мальчуган спит очень крепко… Ну так вот, раньше, до собора, чтобы стать священником, надо было принять так называемое специальное рукоположение. После собора дьяконское служение — то есть душепопечение без священнического рукоположения — было введено как постоянное установление; между прочим, и для уменьшения нагрузки на священников. Приходить к людям, которые нуждаются в моей помощи, — это мне нравится. — Ламберт улыбнулся. — Моя церковь оставила мне свободу действий в этом. Я доступен для всех: для католиков, протестантов, мусульман и евреев, для тех, кто совсем не верит в Бога, для детей и взрослых — для каждого, кто хотел бы поговорить со мной. Здесь мне пришлось проводить буквально все: венчания для врачей и сестер; беседы со взрослыми, у которых нет сил продолжать борьбу; попечение о больных детях, три, четыре года и часто, к сожалению, до самой смерти, в сущности об умирающих; отпевание… Мы действительно можем поговорить, — сказал Ламберт. — Горан не слышит нас. Но, несмотря на это, он знает, что я рядом. Он чувствует это. Он просил, чтобы я пришел. Этого просят многие дети. Со многими я играю, или мы слушаем музыку по магнитофону, или они рассказывают мне о своих страхах. Случается, что они часами молчат, а я просто сижу рядом с ними. Для многих это то, чего они хотят больше всего.