Белл сказал:
— Я оставлю вас. Мне надо на прием. Мы увидимся позднее. — И он покинул отделение.
Среди наступившей тишины Горан едва различимо сказал:
— Прикрыла собой…
Дьякон сел на небольшую скамеечку и сделал приглашающее движение. Фабер последовал его примеру.
— Когда он позвал меня, то еще не спал, — сказал Ламберт. — Его родители были застрелены в Сараево снайперами, не так ли? Он выжил, потому что его мать бросила его на землю и прикрыла его своим телом. Ее тело изрешетили пули, ее кровь буквально пропитала его. Он снова и снова рассказывает об этом врачам. Я боюсь, это еще станет очень большой проблемой.
— Для него?
— Для всех нас, — сказал Ламберт. — Если он останется жив.
Этот человек произвел на Фабера впечатление своим спокойствием и серьезностью. Он хотел слушать этого мужчину, узнавать от него все больше и больше, почти как тот репортер, которым он однажды был. Он чувствовал, как от одного только присутствия этого человека на него снисходит покой.
— Вы сказали, что присутствуете и на погребениях?
Ламберт кивнул.
— Но как такое возможно… у мусульман, например, или евреев?
— Все возможно, — ответил дьякон. — Конечно, на погребальные ритуалы приглашаются свои священнослужители. Но и они, и родственники умершего ребенка часто просят меня тоже присутствовать. Часто случается так, что я наведываюсь к осиротевшим родственникам еще долгое время спустя. Я говорю им, что это хорошо и правильно, что они долго, очень долго скорбят. Способность долго скорбеть — это нечто чрезвычайно важное — и вместе с тем редкое явление. Вспомните о Митчерлихе и о его книге «Неспособность к скорби», обо всем том ужасном, что только может произойти, если человек или даже целый народ не способен по-настоящему горевать о чьей-то смерти, о шести миллионах умерших, о шестидесяти миллионах умерших… — Ламберт замолчал. Он долго смотрел на Горана, который лежал за стеной из сетки и тяжело дышал. Наконец он снова заговорил так, словно хотел уйти от своих мыслей: — Я, знаете ли, дипломированный массажист, могу делать детский массаж. Но после тех событий, которые заставили епископа Венского раньше времени уйти на пенсию, я могу заниматься этим только по письменному распоряжению врача и с согласия родителей. Главное — это доверие. Без доверия вы мало чего добьетесь, у кого бы то ни было.
— К вам много обращается взрослых?
— Да, много. Прежде всего, конечно, близкие детей. Но также и сестры, санитары и врачи, как женщины, так и мужчины. Снова и снова… Вы, наверное, уже слышали об этих «Burn-out»-случаях.
— Да, — сказал Фабер.
— Прикрыла меня собой, — пробормотал неразборчиво Горан.
— Мы столкнемся с очень неприятной ситуацией, если ему удастся выжить, — сказал дьякон.
— Откуда вы знаете?
— Я не знаю. Я чувствую это, господин Джордан. А то, что я чувствую, обычно сбывается, к сожалению… — Ламберт снова замолчал и посмотрел на свои руки.
— Эти случаи синдрома сгорания… — осторожно напомнил Фабер.
— Люди, которые постоянно имеют дело с жизнью и смертью, истощенные, надорвавшиеся, больше не справляющиеся со своей профессией. Люди здесь делают для ребенка все, что только возможно, месяцами, годами — и иногда он все же умирает. Есть люди, которые не могут этого больше выносить.
— И тогда вы с ними разговариваете?
— Да. Меня может позвать каждый, к себе домой, в свой кабинет, в кафе. Меня всегда можно вызвать по мобильному телефону. Здесь, под самой крышей, есть и небольшая красивая часовня… для всех! И тогда снова становится чрезвычайно важно, чтобы эти люди, у которых часто совершенно другие проблемы, чувствовали, что они могут мне доверять. Доверие — это самое важное. А самое простое — его завоевать.