— Простое?
— Да, вы просто должны… Я хотел сказать, что я стараюсь делать так: тем, кто приходит ко мне со своим отчаянием и своими проблемами, я в первую очередь даю понять, что сам познал и глубочайшее отчаяние, и неразрешимые проблемы в своей жизни, в своей семье. И поэтому я очень хорошо понимаю все, что мне доверительно сообщают. Что я никого не буду осуждать за то, что у него недостает сил, потому что я сам очень часто этих сил не имею. Что для меня все люди одинаково ценны, с этого надо начинать, вы понимаете? С доверия. Вы можете по-настоящему доверять только тому человеку, про которого знаете, кто он такой. Это действует и в обратном направлении: как я стараюсь помочь кому-то, так и другие помогают мне.
— «Трус, протяни руку другому трусу», — сказал Фабер. — Это название американской театральной пьесы, которую я переводил после войны. Я не хотел быть бестактным, мне просто вспомнилось это название, прошу меня простить!
— Не извиняйтесь, — сказал Ламберт, — это действительно так. Слабый, хромой, слепой, отчаявшийся, боязливый, возьми другого слабого, хромого, слепого, отчаявшегося, боязливого за руку! Взгляните на мою жизнь! Я был массажистом и был женат на итальянке. Мы очень любили друг друга. Она забеременела. Мы отправились в отпуск в Италию. Роды были преждевременными. Ребенок умер. Моя жена тоже… — Ламберт поднял глаза на Фабера. — Я впал в такое отчаяние, что хотел убить себя. Но рядом оказались итальянские родственники моей жены, они дали мне столько любви, столько сострадания и понимания, что я мог им полностью довериться, и бесконечное отчаяние оставило меня. С вами мы сегодня встретились в первый раз, а большинство здешних обитателей хорошо знает, что я пережил в прошлом, а тем, кто не знает и приходит ко мне, я рассказываю об этом. Я снова женат, и у меня есть сын, но тогда, в Италии, я решил стать дьяконом, так как захотел передавать дальше то, что подарили мне эти люди, попытаться передать это другим людям в этой стране, в которой так мало тепла и так много равнодушия. Это замечают все, кто приходит ко мне: что я испытываю такой же страх, как и они, что я так же беспомощен, так же боязлив — да, да, боязлив, — так же сержусь и ярюсь против Божьей несправедливости, когда Он позволяет ребенку умереть или допускает, что кто-то перегорает от собственного самопожертвования.
— Это помогает врачам и сестрам?
— Очень часто. И многие становятся очень сильными, хотя думали, что они слишком слабы.
— А случаются настоящие случаи синдрома сгорания?
— Как правило, до этого дело не доходит.
«Так однажды сказал Белл, — подумал Фабер. — Однажды? — размышлял он. — Это было сказано два дня назад».
— Но именно о них нужно особенно тщательно заботиться. — Ламберт придвинулся к Фаберу. — Наверху, в часовне, стоит стул. И если приходит врач, или медсестра, или, чаще всего, близкий человек умершего ребенка, отец, мать, я спрашиваю: «На кого ты сердит? Кто виноват в твоем отчаянии? Скажи, кто он! Представь себе, что он сидит на этом стуле! Кричи на него, проклинай, обзывай его!»
— Кого «его»? Смерть? — спросил Фабер. — Бога вы не можете включить в эту игру, ведь так?
— Я именно включаю Бога в эту игру, — мягко поправил великан. — Никто не запрещает мне этого. Я только дьякон, не священник. У меня есть свобода. «Так что кричи на Бога, за то что Он отнял у тебя твоего ребенка! Скажи Ему, что это подло, что это преступление, да, преступление!» Не смотрите на меня так испуганно, господин Джордан! Бог стерпит это, в противном случае меня уже сотни раз поразила бы молния. — Ламберт слегка повысил голос. — И если человек, который потерял своего ребенка, говорит: «Я больше не могу верить в такого Бога», я отвечаю: «Да! Да! Да! Скажи Ему об этом! Скажи Ему! Вот же Он сидит! На стуле! Не бойся, что ты будешь наказан за то, что потерял свою веру!» Я столько раз терял веру, что не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы пересчитать.
«Писать, — подумал Фабер, — если бы я только снова мог писать!»
— Я не хочу верить в такого Бога, который требует только покорности, — сказал Ламберт. — Которого не трогают скорбь и людские нужды, так как сам Он непогрешим. Это я иду рядом с ребенком на каталке, которого везут на операцию и который вне себя от страха, и я говорю ему: «Не бойся! Бог сопровождает тебя, Он с тобой». Это было бы последней глупостью! Тогда каждый ребенок мог бы спросить или подумать: «Где же Он, Боже милостивый? Я Его не вижу». Увидеть ребенок может только меня. Поэтому я иду рядом. Меня ребенок знает. Мне он доверяет. Обо мне он знает, что я желаю ему только добра. Это поможет ему в тысячу раз больше, чем если бы я начал с Бога. А ребенку, который умирает, я говорю: «Это правильно, что ты боишься, ты и должен бояться!» Тот, кого вы называете Христом, тоже испытывал страх, сильный страх — разве нет? «Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Поэтому я спрашиваю отцов и матерей, которые там наверху в часовне ругают Господа на пустом стуле: «Что же Он говорит в свою защиту? Чем оправдывает себя?»