— Потому что?
— Потому что кое-что произошло…
— Что, Роберт, что?
— Вот я и хочу тебе это рассказать! Я бы никогда не стал тебе этого рассказывать, никогда, если бы ты не поведала мне эту историю с ядом… Вчера ночью у Горана открылись сильные кровотечения. Он почти умер…
— Нет!
— Я присутствовал при этом. В реанимации. Это было ужасно…
— Но почему ты не сказал мне ничего об этом?
— Потому что после этого я сбежал… Успокойся! Горан не умер, кровотечения остановили, ему действительно лучше. Я клянусь, это правда. Сегодня утром, Мира, сегодня утром я должен был переселиться из «Империала» в пансион недалеко от Детского госпиталя, чтобы быть как можно ближе к Горану, врачи так хотели… В домике для гостей я жить не мог… Я уже был на пути в этот пансион, когда внезапно мне стало нечем дышать при одной только мысли о том, чтобы остаться в Вене, с тобой, с Гораном. — Фабер говорил все быстрее. — Я сказал шоферу, чтобы он ехал в аэропорт. Там я купил билет на ближайший рейс. Я почти сел на этот самолет, и тогда…
— Тогда?
— Тогда я развернулся и пошел назад. Они ругались на меня, потому что пришлось снова выгрузить весь багаж…
— Почему ты все-таки не улетел?
— Я внезапно снова почувствовал, что это было бы очередной подлостью…
— По отношению к Горану?
— И к тебе тоже. И по отношению к моим родителям и моим друзьям, всем людям, которых я любил, и которыми восхищался, которые доверяли мне и были смелыми, а не последним дерьмом вроде меня… поэтому, Мира, поэтому. Подожди, я еще не все сказал!
— Будет еще и продолжение?
— Да, продолжение. Я приехал назад в город, и отправился в госпиталь к Горану. У него был священник, не настоящий, дьякон, он долго со мной разговаривал. Сначала все, что он мне говорил, отталкивало меня — пустые фразы, напускное благочестие, морализаторство. Но потом, потом все изменилось.
Мира смотрела на Фабера. Ее темные глаза были огромными.
— Он доказал мне, Мира, доказал, что прав в том, что говорит и что делает. Он доказал мне, что есть только один путь, а именно: остаться с Гораном. Потому что это единственный путь, на котором я — возможно — заслужу прощение. Извини за патетику! Он ясно показал мне, что происходит, когда человек совершает правильный поступок, когда он преодолевает свое малодушие.
— Что же происходит? — дрожащим голосом спросила Мира.
— Я все возражал ему. Все более сильно и ожесточенно. Но он…
— Но он?
— Он сказал: «А почему вы тогда включили свой диктофон и записываете наш разговор?»
— Я ничего не понимаю. Что еще за диктофон, Роберт? О чем ты говоришь?
Фабер вынул маленький японский диктофон из кармана.
— Вот о нем!
— Это диктофон для интервью… — Она непонимающе смотрела на него.
— Да, да!
— Но, что значит: «Вы включили ваш диктофон»?
— Мира! Оказывается, я записал наш разговор на кассету!
— И?
— Я уже многие годы не притрагивался к этой штуке! — Когда Фабер волновался, мысли, слова, время и место происшествий путались в его голове. Однажды в нем все также перепуталось, когда он познакомился с Мирой. С каждым годом его мысли описывали все более широкие круги. Часто он думал, что это от старости. Вот и на этот раз, когда на него смотрит Мира. — Сегодня эти штуки такие маленькие, что к ним прилагаются микрокассеты, а тогда, в Сараево, у меня был с собой большой чемодан весом в десять килограмм, фирма «Уер» производила такие аппараты. Я постоянно таскал за собой такой уеровский чемодан. Ты помнишь?
— Конечно, но…
Фабер не услышал ее.
— Многие модели надо было включать в сеть, аккумуляторы могли работать очень непродолжительное время… — Он все глубже погружался в прошлое, события которого становились все живее. — Я отправился в дорогу с таким магнитофоном, когда меня командировали в Америку, там я встретил того парня, который ради спасения своей жизни во время войны работал и на, и против четырех разных разведок и который одержал победу над своими врагами благодаря чудесам поварского искусства, а не насилию. Ты знаешь этого героя по книге «Не каждый же день вкушать икру…». И позднее, когда меня командировали к доктору Фрею в Буэнос-Айрес, к знаменитому адвокату, принимавшему участие в сенсационных уголовных процессах об убийствах в 20-е годы… Фрею было девяносто шесть лет, и он был болен, поэтому мог уделять мне для разговора только два часа в день… я все записал при помощи такого вот уеровского чемодана. И когда я вернулся в Мюнхен, на пленке ничего не было… Ни единого слова! При записи я допустил какую-то ошибку, разумеется, меня вышвырнули из «Квика», но потом снова вызвали, чтобы еще раз отправить в Аргентину. Я должен был повторить интервью, а через три часа после последней записи этот доктор Фрей умер. От сердечного приступа… — Фабер замолчал и посмотрел на Миру так, как смотрел бы человек только что пробудившийся от сна. — Что-то странное со мной! О чем это я говорил до всего этого?