Мэттью немного помолчал перед тем, как продолжить.
— Мне было шестнадцать лет. Я уже очень давно не обнимал отца. Между нами не было той любви, какая бывает между отцом и сыном. К тому же меня смущало, что он служил в армии и был во Вьетнаме. А он думал, что я, наверное, голубой. Так или иначе, мы стояли друг против друга, и я не знал, что делать. Я не знал, как его обнять. И вовсе не потому, что он был одноруким. Даже если бы у него все руки были на месте, я бы чувствовал себя точно так же. Но ему–то казалось, что дело именно в этом, — я видел. И видел, что ему очень больно, это было для него унизительно.
— И что же ты сделал? — спросил Teo.
— Я пожал ему руку. Он подал мне левую руку, и я пожал ее тоже левой. Затем он повернулся и стал с кем–то говорить. Вот и все. Но странно другое: я начал всерьез любить своего отца, именно когда он потерял руку. Он выглядел таким беспомощным, когда пытался умыться, или развернуть газету, или завязать шнурки на ботинках. Именно потеря руки сделала его в моих глазах полноценным человеком. Но я упустил свой шанс. Это был мой шанс, и я его упустил.
Кинотека подверглась окончательному забвенью. Теперь у них имелась своя собственная Кинотека, из плоти и крови. Поэтому в игру теперь уже нельзя было играть от случая к случаю, под настроение. Днем они читали книги, или играли в карты, или дружелюбно задирали друг друга, но вечером занавес «Кинотеатра на дому» неизменно поднимался три раза — в шесть тридцать, восемь тридцать и десять тридцать, а по воскресеньям бывали еще и утренние сеансы. Le quartier des enfants — к которому для них (если не считать неизбежных визитов на кухню) свелась вся квартира — превратилась в эхо–камеру, в воздухе которой подобно дымным кольцам витали фразы, известные наизусть любому киноману в мире.
Garance! Garance{61}
Ты же умеешь свистеть, верно?
Я могу ходить, Кальверо, я могу ходить!
Чудовище убила Красавица.
Vous avez épousé une grue{62}.
Марчелло! Марчелло!
Понадобилось много мужчин, чтобы я сменила свое имя на Лил из Шанхая.
Tu n'as rien vu à Hiroshima{63}.
Bizarre? Moi, j'ai dit bizarre? Comme c'est bizarre{64}.
Ich kamt nichts dafür! Ich kann nichts dafür!'{65}
Арестуйте обычных подозреваемых.
Ба! Мистер Пауэлл!
Ну и что, у всех есть свои недостатки.
Pauire Gaspard{66}.
Où finit le théâtre? Où commence la vie?{67}
Они придумывали костюмы, репетировали роли, сцены, которые не проходили с первого раза, снимались с программы.
Копаясь в платяном шкафу, Мэттью наткнулся на древнее теплое пальто, которое поэт носил неделю за неделей в одну из ужасных зим немецкой оккупации. Побитый молью мех выглядел так, словно его изготовили из волос, сбритых с лобков тысячи слуг–филиппинцев.
Мэттью набросил пальто на плечи. Затем он довершил свой наряд, надев на голову одну из картонных коробок, в которых Teo хранил подборки «Кайе дю Сине–ма». На одной из сторон коробки он изобразил достаточно правдоподобную обезьянью морду и проделал в ней пару отверстий для глаз. Наряженный таким образом, он неожиданно появился в дверях спальни с вопросом:
— Какой фильм?
Teo и Изабель стали наперебой выкрикивать:
— «Кинг–Конг»! «Годзилла»! «Тайна улицы Морг»!
Мэттью отрицательно покачал своей обезьяньей головой. Он свесил руки, согнул спину, проковылял к проигрывателю и перед ним под неизменную музыку Шарля Трене принялся в картонной маске и меховом пальто отплясывать непристойное шимми. Затем он снял коробку с головы. Лицо его было нарумянено, ресницы накрашены тушью, волосы припудрены мукой. Он медленно скинул с себя пальто, под которым не было надето ничего. Оставшись голым, он вновь принялся танцевать.
Только тут Teo осенило:
— Марлен Дитрих в «Белокурой Венере»!
А затем не прошло и нескольких секунд, как Изабель в свою очередь закричала:
— Какой фильм?
Застигнутые врасплох, мальчики переглянулись между собой, а затем отрицательно покачали головой.
— «Ночь в опере».