По городу уже ходить запрещено: военное положение. Тень от колокольни становится короче, луна взбирается выше, время приближается к полночи. На горе, за Кубанью, в поселке Фортштадт, одиноко мигает огонёк: кто-то там не спит, бодрствует. Город постепенно цепенеет и впадает в сон. Впереди вся ночь, можно и поразмышлять… Мысли возникают и уходят, цепляясь друг за дружку, самые разные и неопределённые. Я думаю о том, как удивительно и неправдоподобно луна преображает и видоизменяет окружающий мир, при солнечном свете наполненный живыми и яркими красками: жёлто-зелёных акаций, заросших поздними астрами тёмно-фиолетовых клумб, белоснежных стен здания отделкома, голубых решёток палисадника. Я вижу, что деревья вовсе и не зелёные, а синие, светло-серый телеграфный столб сейчас иссиня-оливковый. Я вижу цвет и предметы по-своему, и меня интересует вопрос: а так ли видят это другие люди? Поймут ли они меня, если я напишу дерево не зелёной краской, а синей? С большим волнением вглядываюсь я в воздух, в освещённые крыши, в полусумрак теней и вижу, явственно вижу, что тени совсем не чёрные, как это кажется с первого взгляда, а какие-то иные, с полутонами и переходами, и даже прозрачные. Никак не подберу подходящих слов для определения своего странного состояния…
Увлёкся лунным колоритом и чуть было не пропустил Мухо, тихо подошедшего для проверки поста из-за угла.
Всё нормально. Сменяемся через два часа.
Целомудренная тонкость лунных полутонов и нежных цветовых сочетаний вызывает у меня непреодолимое желание по возвращении домой схватиться за кисти и краски. Написать эту ночь или, по крайней мере, запомнить главное из увиденного и запечатлеть потом в картине. Я заметил, что ночью, в одиночестве, острее и выразительнее понимаешь красоту. Несение караульной службы для меня радость.
Прошлый раз на занятиях отряда мы овладевали ходьбой по узкому бревну и преодолению препятствий. С винтовкой влезали в окно, перебирались через забор, ползли по-пластунски под проволочным заграждением: два дня потом болели мышцы спины и ног от непривычной работы. Но мы полны боевого задора и желания как можно скорей постигнуть военные науки.
Мысли мои постепенно, как намагниченная стрелка компаса, с неизменным постоянством устремляются к тому дому на пустыре, где я учился три года и где живет Раиса Арсентьевна со своей младшей сестрёнкой Любашей, нашей тоненькой Свечкой. Она принята в комсомол и сегодня с большим скандалом ушла домой, возмущенная тем, что её не взяли в караул по охране города. Подумать только, сколько перцу в этой худенькой девчонке! Я так ясно вижу её беловолосую головку, серьёзные, нахмуренные брови, даже слышу её шаги, что невольно оборачиваюсь, обманутый своим воображением. Втайне я давно уже в неё влюблён, но пусть меня живым зароют в землю, режут на куски, если я хоть единым словом или движением выдам кому-либо эту свою самую сокровенную тайну! Всё мне в ней мило — и эта её кажущаяся хрупкость, хотя я отлично знаю её стойкий и неуступчивый характер, её серьёзное лицо, эти странно необъяснимые в своей завораживающей силе светлые глаза, её манера разговаривать, смеяться, наконец, читать стихи любимых поэтов, выражающих её настроение и состояние.
Я с интересом наблюдаю, как рождается утро. Остро сверкнуло, будто вскрикнуло, солнце на золоте соборного креста. Ничто не предвещало той страшной трагедии, что случилась у нас через два часа.
В шесть утра караулы были сняты. Мухо отобрал у нас винтовки и, лично их разрядив, поставил с открытыми затворами в угол комнаты.
Двенадцать винтовок.
Ребята курили во дворе на скамейке, а Мухо, в ожидании прихода Калиткина, затеял с тринадцатилетним рассыльным отделкома игру в дуэль. Нацеливаясь друг в друга из незаряженных винтовок, они по команде спускали курки — кто раньше.
В это время в караульное помещение вошёл гимназист Лезгинцев. Он был толстощёк и пузат. Из-за одного лишь внешнего вида его не хотели принимать в комсомол. Желая выслужиться, Лезгинцев раньше всех приходил на занятия, выполнял любое задание ребят. Войдя в комнату, он тоже подключился в игру и, схватив из угла разряженную винтовку, прицелился в голову Мухо.
— Эх вы, — весело выкрикнул он, — разве так стреляют! Вот как надо стрелять!
Лезгинцев нажал на спуск. Раздался неожиданный грохот, и комната сразу заполнилась кислым пороховым дымом. Когда мы вбежали в комнату, то увидели бледного, трясущегося Лезгинцева, а на полу — распростёртое, безжизненное тело Мухо, его широкоглазое лицо пыталось ещё улыбаться…
ПО ПРИКАЗУ РЕВОЛЮЦИИ
С глубоким уважением и гордостью рассматриваю я свой новый мандат.
Мандат! В первые годы революции это слово звучало грозно, как слова «граната», «маузер», «приказ». В моём мандате говорилось: «Член Городского Комитета Российского Коммунистического Союза Молодежи (каждое слово для значительности напечатано с большой буквы) товарищ Снегирёв Константин командируется по важнейшему революционному спецзаданию — сбору хлеба и других дефицитных продуктов для фронта и всего голодающего населения страны, по всем станицам и сёлам Северного Кавказа» и поэтому «всем партийным, военным, железнодорожным и профсоюзным властям и организациям предлагается (да, да, именно предлагается, и каждая буква отдельно!) оказывать товарищу Снегирёву К. всяческое содействие в беспрекословном выполнении всех возложенных на него чрезвычайных революционных заданий».
Особое восхищение вызывала у меня заключительная часть мандата, где указывалось, что «товарищ Снегирёв Константин имеет право беспрепятственного проезда как в штабных, депутатских, делегатских и командировочных вагонах, а также, в случае экстренной необходимости, на паровозах и бронепоездах и бесплатного пользования гужевым транспортом всех станичных исполкомов».
Все вышеизложенное удостоверялось и подтверждалось приложением печати и подписью (за секретаря Отдельского комитета Российского Коммунистического Союза Молодежи) управделами А. Бобыря.
Теперь я нёс ответственность не только перед своей страной, но и перед всеми угнетенными народами, входящими в III, Коммунистический Интернационал, перед Африкой, Индией, Китаем и другими странами и континентами.
Так понимал я высокое назначение, возложенное на меня мандатом. В любой час я был готов подняться на штурм ещё не освобожденных материков и океанов, на последний и решительный бой со всей мировой буржуазией — и, конечно же, победить её!
В этом никто из нас не сомневался ни одной минуты.
С постоялого двора, где расположен транспортный отдел коммунхоза, выезжают две тачанки. Две тачанки, один пулемет. Пятеро парней и две девушки, у каждого револьвер и винтовка. Наш небольшой агитотряд ЧОНа выезжает в станицу за хлебом.
В городе голод. Умирают дети. По булыжникам мостовой стучат кованые колёса. Навстречу нам на подводе везут на кладбище покойников. Они навалены, как брёвна. Землистые лица, полуоткрытые, остекленевшие глаза.
Я на тачанке вместе с Раисой Арсентьевной и Свечкой, Шестибратов на облучке. На второй тачанке — реквизит и свёрнутый театральный занавес. Мы будем давать представления. До станицы сорок с лишним километров. Дорога идёт степью, но у самой станицы надо пересечь реку и полтора километра проехать лесом. В лесу бандиты. Месяц назад здесь был зарублен наш комсомолец Неровный, выезжавший в станицу по хлебной продразверстке.
Станица тянется по берегу Кубани на десять вёрст. Много казаков отступило с войсками Деникина.
Погоняя лошадей, Шестибратов всю дорогу влюблённо придумывает слова и рифмы на имя Рая.