— Да ты как-будто этому не радуешься? — заметил барон, уловив тень грусти на лице Петра. — Верно, вам что-то не удалось при постройке?
— Нет, все получилось прекрасно. Но пристройка мне теперь не нужна.
Петр грустно опустил голову.
— Ты говорил с Марьюшкой или с Блашко?
— Я говорил с Марьюшкой. Ее сердце принадлежит Степану...
— Степану? Неужели?
— Она сама мне это сказала, — ответил Петр и все рассказал барону.
— Так едем же скорее отсюда, Петр! — горячо сказал тот. — Тебе ведь будет невыносимо тяжело смотреть на чужое счастье.
— Да, но если Степан смог смириться с этим, то и я с Божьей помощью справлюсь. Я не могу оставить матушке избу в незаконченном виде; сначала нужно все привести в порядок. Кто знает, возвращусь ли я сюда? Во всяком случае, перед отъездом мне хочется доказать ей мою любовь и благодарность и сделать все уютно и хорошо. Я хочу оставить о себе теплое воспоминание в ее любящем сердце.
— Ты уже говорил с ней об отъезде?
— Да. Сперва она плакала, но затем успокоилась, сказав: „Иди, сын мой! Если эта новая жизнь составит твое счастье, я не удерживаю тебя. Только никогда меня не забывай!" Но, господин инженер, меня печалит одно обстоятельство...
— Что именно?
— Матушка призналась мне. что вы ей передали деньги от моего отца.
— Ну, так что же? Не заслужила разве она, чтобы тот позаботился о ней в ее преклонные годы?
— Действительно ли эти деньги от моего отца? Не ваши ли они?
— Они были от твоего отца...
— Итак, вы его знаете? — опустив голову, задумчиво спросил Петр. — Господин инженер, — после некоторого молчания продолжал он, — я поеду с вами в Германию, но с одним условием: обещайте мне, что мой отец не будет платить за меня. Матушке пусть он посылает деньги, если он человек богатый, но я лично никогда ничего от него не приму.
Лицо барона покрылось мертвенной бледностью.
— Твой отец богат и в то же время беден: он совершенно одинок на земле. Но почему ты готов принимать деньги от меня, а не от него?
— Вы — дело совсем другое. Вы — человек почтенный и делаете мне добро во имя Христово. Бог воздаст вам за это. Кроме того, я уже успел горячо полюбить вас за это время. Мой отец же человек, не заслуживающий уважения. Большего зла, чем он мне причинил, сделать трудно... Не могу я ничего принять от него... Кусок хлеба, протянутый мне рукой моего отца, не пошел бы мне в горло.
Инженер побледнел еще больше, бледность проступила даже сквозь золотистый его загар. В его душе происходила жестокая борьба. Наконец он принял бесповоротное решение.
— В таком случае я не могу взять тебя с собой, Петр! — твердо проговорил он, опускаясь на траву под деревом.
— Почему? — испуганно спросил Петр.
Его испугала не мысль остаться в Дубравке, а убитое выражение на лице барона.
— Почему? — переспросил барон. — Потому, что тебе пришлось бы обедать с ним за одним столом. Если ты его так презираешь, это было бы невыносимо не только для тебя, но и для него тоже. Однако как может твой отец верить в безграничное милосердие Божие, если ты не можешь его простить? Он осужден и потерян навечно...
Эти слова поразили Петра. Инженер молча отошел в сторону, закрыв лицо руками. Петру стало невыносимо жаль его. Ради него Петр был готов даже простить своего отца, но обедать с ним за одним столом... нет, этого он не может!
— Но почему же это так расстраивает вас, барон? — спросил Петр. — Представьте себя на моем месте, и вы меня поймете.
Барон ничего не отвечал. Его лицо было мертвенно-бледным, как на похоронах. Сердце Петра болезненно сжалось при виде его. Барон вынул из кармана какой-то предмет.
— Если ты не можешь простить своего отца, — голос говорившего сильно дрожал, — прости, по крайней мере, свою мать. Я привез тебе ее фото. Неужели и на это ты ответишь отказом?
Не то со страхом, не то с жадностью Петр схватил фото и впился в него глазами. На фотографии была красивая шестнадцатилетняя девушка. Глаза на этом прелестном лице сияли радостью; рот, казалось, создан для пения; голову украшал цветочный венок.
— Это моя мать?.. — с удивлением спросил Петр, не в силах оторвать глаз от фотографии. — Какая же она была красивая! И как добра она должна была быть!
— Да, у нее было редкое сердце. Какое, однако, счастье, что она не знает, как на нее негодует сын, стоивший ей стольких слез! Неужели, Петр, ты не можешь простить, по крайней мере, ее? Она была так молода: когда ты родился, ей было всего 17 лет...
— А сколько лет было моему отцу? — спросил Петр.
— Ему было двадцать один.
— Так молод? И он ее бросил? Матушка говорила мне, что она умерла, когда мне было четыре года.