Местное законодательство строжайше запрещало обращение времени, посредством которого он возвращал животных к жизни. На шестнадцатом году жизни ему особо это напомнили. С год или около того он продолжал свое благое дело потихоньку, в глуши чудом сохранившегося леса, но потом об этом растрезвонила какая-то абсолютно ему незнакомая старуха. И вот тогда-то они – эти убийцы – излучением радиоактивного кобальта выжгли узелок в мозгу, отличавший его ото всех прочих людей. Даже не заручившись согласием родителей. Он провалился в какой-то другой, незнакомый и невероятный мир, в бездну, заваленную трупами и мертвыми костями, и потратил бессчетные годы на тщетные попытки выбраться из этого кошмара. Существа, пользовавшиеся его особой любовью, осел и жаба, исчезли полностью, перешли в траурный разряд «вымерших», вокруг не было ничего, кроме догнивающих останков жизни – здесь безглазый череп, там кусок чьей-то ладони. В конце концов птица, прилетевшая умирать, рассказала ему, что это за место. Он провалился в могильный мир и не выберется из него, пока все эти кости не превратятся вновь в живых существ. Некоторым образом он включился в метаболизм их жизней и не сможет воскреснуть, пока не воскреснет последний из них.
Он не знал, как долго продолжалась эта стадия, потому что на ней не было никаких событий, отмечавших время. Но в конце концов голые кости обрели плоть, пустые глазницы снова заполнились зрячими глазами, сформировавшиеся из праха и гнили пасти и клювы стогласо залаяли, завыли и зачирикали. Может, это сделал он – силой восстановившегося экстрасенсорного мозгового центра, – а может, и не он, и все произошло естественным образом. Так или иначе, он уже больше не погружался, а начал подниматься вместе со всеми остальными. Только вот как-то так вышло, что он потерял всех из виду и поднимался теперь вроде как в одиночестве. Однако они тоже были здесь, они продолжали его сопровождать, он ежесекундно чувствовал их присутствие, правда, почему-то не рядом, а внутри себя.
Изидор стоял, упиваясь ощущением, что объемлет своим телом все живые существа в мире. А затем вздохнул и неохотно выпустил ручки эмпатоскопа. Ничего не поделаешь, все когда-нибудь кончается, к тому же ушибленная рука саднила и кровоточила.
Он осмотрел глубокую ссадину, еще раз вздохнул и направился в ванную. Это была не первая кровь, пролитая им в процессе слияния с Мерсером, и наверняка не последняя. Да что там кровь, люди послабее и постарше зачастую вообще умирали, особенно на последнем перед вершиной участке восхождения, где незримые мучители брались за дело всерьез. Смогу ли я пройти через это еще раз? – думал Джон Изидор, промывая ссадину. Сердце же может не выдержать. Вот живи я в городе, где при каждом, считай, здании есть врач, а у врача – этот самый электроимпульсный прибор… Здесь, в полном одиночестве, риск возрастает стократно.
Но он знал, что все равно будет рисковать, снова и снова. Так делали почти все люди, даже совсем уже дряхлые старики, у которых и так не понять, в чем душа-то держится.
Он промокнул ссадину бумажной салфеткой, смазал ее йодом и услышал приглушенные звуки телевизионной рекламы.
Так это что же, поразился Джон Изидор, здесь, в этом здании, поселился кто-то еще? Мой телевизор выключен, да к тому же звук определенно доносится снизу, с другого этажа!
Теперь я здесь не один, понял он. Сюда въехал еще один жилец, и он поселился где-то близко, иначе бы я его не услышал. Этажами двумя ниже, ну, максимум тремя. Так, так, так, а что же принято делать, когда появляется новый сосед? Заходят к нему в гости под предлогом, что надо вроде бы одолжить что-то там по хозяйству. Джон знал такие вещи исключительно понаслышке, такого в его жизни еще не случалось, ни в этом доме, ни где-нибудь еще. Люди съезжали, люди эмигрировали, но никто еще ни разу не въезжал.
Нет, решил он, скорее наоборот, полагается что-нибудь им отнести. Чашку воды… да нет, скорее уж молока. Молоко, или муку, или яйцо, вернее – его синтетический заменитель.
Заглянув в холодильник – давным-давно вышедший из строя, так что фактически это был просто шкафчик, – Джон обнаружил весьма сомнительную пачку маргарина, прихватил ее и почти выбежал из квартиры. Мне нельзя показывать, как я возбудился, думал он, спускаясь по лестнице. Нельзя показывать, что я недоумок, а то он не станет со мной разговаривать, так всегда бывает, не знаю только почему.