Дверь подъезда была не закрыта. Николай Сергеевич вышел во двор и огляделся. Единственный фонарь освещал лишь небольшое пространство вокруг себя, а лунный свет только открытые участки земли, все остальное поглощала черная тень от деревьев. И где-то в глубине этого мрака была волчица. Холод забрался под куртку, и озноб уже начинал тормошить напряженное тело, а Ребров все стоял и пытался хоть что-нибудь высмотреть во дворе. Но там не было ни звука, ни колебания тени, вообще ничего. Весь мир застыл и молчал, как будто затаил в себе самую большую тайну на свете.
Пришлось обойти весь двор и даже выйти за его границы – никаких следов. Небольшая дорога с растрескавшимся от старости асфальтом, за ней пустырь, превращенный в свалку, дальше темная полоса леса. И гулкая влажная тишина.
Вернувшись домой, Николай Сергеевич зашел в комнату, где еще полчаса назад лежала волчица, включил свет и огляделся. Детеныша, которому только-только исполнились сутки, нигде не было. Зато, войдя в спальню, увидел его лежащим на своей подушке. Наверное, мать, уходя, положила его туда, словно доверяя человеку самое дорогое, что имелось в ее волчьей жизни. Он взял на ладонь маленькое живое существо. Сердце его билось совсем тихо, и Ребров поднес детеныша к своему лицу, чтобы почувствовать, как оно стучит. Билось оно спокойно и ровно, не зная еще тревог и опасности. Волчонок был редкого окраса – черный.
Николай Сергеевич нашел в шкафу старую кроличью шапку, отряхнул ее и даже постучал по колену, чтобы выбить пыль. Затем вывернул мехом внутрь, положил туда волчонка и опустил шапку на пол возле чуть теплой батареи. Сам еще несколько минут просидел на корточках рядом, тихо шепча, словно пересказывал колыбельную песню:
– Спи, мама скоро вернется. Мама пошла искать новый дом. Найдет теплую сухую нору, вернется и заберет тебя с собой.
Затем он лег на свою кровать, долго лежал и не мог заснуть. Колыбельных песен ему давно никто не пел, а засыпать одному в холодной постели тяжело.
Перед самым рассветом его разбудил металлический звук стучащего замка, как будто кто-то бьет в дверь короткими толчками. Ребров вышел в коридор и сразу понял – это волчица царапает створку. Пришлось открыть. Она тут же проскользнула внутрь, проскочила в комнату, сделала круг и, не найдя детеныша, метнулась в спальню. Вернулась оттуда уже с волчонком.
Утром, когда Николай Сергеевич, собираясь на работу, сидел в «Ниве» и прогревал двигатель, к нему подошел сосед сверху.
– Слышь, Коля, – озабоченно сказал он, – мой брут куда-то запропастился. Ночью у него живот прихватило, я вышел вместе с ним. Брут умчался сразу куда-то, наверное, кошку почуял. Я в подъезде постоял и домой вернулся. Думал, Брут вернется, полает, и я открою. Только что проснулся, а его нет.
Сосед огляделся по сторонам и спросил в открытое окно:
– Может, здесь сучка чья-то бегает? Не знаешь?
Ребров пожал плечами, а владелец бультерьера уверенно сказал:
– Вернется, конечно. Что с таким псом сделается? – И сам же на свой вопрос ответил: – Ни-че-го!
Вечером Николай Сергеевич решил никуда не ездить, но Борис позвонил сам:
– Тебя сегодня не будет? А как же уколы? Завтра? Ну ладно. Только меня не будет, я в Москву на неделю уезжаю. Люся с тобой рассчитается.
Абонент уже отключился, а Ребров все держал трубку, из которой неслись короткие гудки, не понимая: какая Люся? Потом до него дошло: Борис так называет Милу. Стало обидно и горько, как будто сняли с неба солнце и повесили освещать заплеванный подъезд.
С наступлением темноты, когда звуки за окном и во всем доме утихли, волчица опять подошла к двери. И пропала до утра.
Весь следующий день была одна сплошная мука. Хорошо, что пациенты Реброва животные, а не люди, людей бы он точно бросил со всеми их болячками и коликами. Все людские недуги казались ему ерундой по сравнению с его собственной болью – сердце Николая Сергеевича разрывалось на части: одна рвалась в кирпичный особняк на пятьдесят четвертом километре, другая страдала от ревности, третья притворялась безразличной ко всему. И только где-то глубоко билась маленькая жилка, выстукивая в самозабвенном счастье: Ми-ла, Ми-ла…