Теперь — затишье, теперь — Мама Мадонны, вечная бабушка, если только все пойдет по плану, осмелилась на сострадание. Она уложила его на канапе.
— Бедный Бел, — сказала она, — взгляни-ка, Смерри, он болен.
Смерри, ожидая в углу подходящего момента, изучала содержание своего изможденного любовника и выглядела точь-в-точь как Пресвятая Дева перед Благовещением.
— Выпейте это, — молвил Мандарин.
— Domine, — ответил Белаква, садясь и чуть наклоняя бокал с огненной жидкостью в сторону родителей и чада, — nоn sum dignus.[190]
— Вам не кажется, — сказала Мама, — что в этом платье Смерри просто чудо?
Белаква, коньячный пьяница, превосходно справлялся с ролью лживого, учтивого, ласкового демона.
— Ваша третья или четвертая дочь, — произнес он, — видится мне более прекрасной, чем когда — либо ранее, если только это возможно. Жаль, — он втянул щеки и тяжело вздохнул, — что этого нельзя сказать обо мне.
— Бедный Бел, — сказала Мама. — Ничего, мы будем за тобой ухаживать, правда, Смерри?
— Ловелас, — вкрадчиво сказал Мандарин, — родственная душа, волокита.
Смеральдина-Рима разгадала игру и очень рассердилась.
— Что с ним вообще такое? — требовательно спросила она.
Белаква сыграл волокиту и хитро перемигнулся с Мамочкой.
— Колика, — сказал он лукаво.
С этим Смеральдина, которая, как мы уже знаем, отличалась особой уязвимостью в отношении своего небольшого словарного запаса, мириться не собиралась.
— Что это? — простонала она. — Что-то съедобное?
Мандарин сделал быстрый шаг назад, постучал длинным желтым ногтем по крылу носа и, подогнув колено, балансируя на одной ноге подобно балерине и помахивая бутылкой, возгласил, не обращаясь ни к кому в отдельности:
— Der Mensch ist ein Gewohnheitstier![191]
— Что-то, что ты уже съела, милая, — игриво сказала Мамочка.
Смеральдина-Рима осталась безучастной к всплеску веселья, сопровождавшему слабые Мамочкины попытки разрядить обстановку.
— Не будьте такими гадкими, — вскричала она. — Дурацкие шутки. Откуда мне знать, что такое толика.
— Ко, — поправила Мамочка, — лика.
— Egal! — взорвалась Смеральдина. — Откуда мне знать, если вы так и не отправили меня в школу?
— Моя дорогая девочка, — сурово сказал Мандарин, — твое образование стоило нам тысячи. Никак не меньше нескольких тысяч фунтов.
— Не унывай, Смерри, — увещевала мультипара, — будь я молодой и красивой, а симпатичный молодой человек, — сдерживая аподозис, чтобы пожрать глазами надежду своего праматеринства, — выводил бы меня погулять, я бы не расстраивалась из-за колик. Скоро узнаешь. Поживи с мое, — воскликнула она, словно говорила о чем-то невероятном, — и узнаешь.
Смеральдина-Рима изучила симпатичного молодого человека, собиравшегося вывести ее на прогулку. Тот лежал, вытянувшись на канапе.
— На прогулку! — Она ехидно хихикнула. — So siehst Du aus![192]
Правда, вследствие его привычки валяться по утрам в постели, и вечерних попоек с Мандарином, и послеполуденного чтения найденного в библиотеке хозяина Вазари, и новых картин, висящих на стене кабинета, и бесплодных упражнений на фортепиано, к которым он питал склонность в разные часы дня и ночи, и ею нежелания идти на улицу и мерзнуть как пес, когда ничего не удерживало его от взращивания какой-нибудь замечательной мысли у камина, он за неделю, отделявшую ею приезд от дня святого Сильвестра, только трижды вышел с ней погулять, и в двух из этих случаев их сопровождала Мамочка, чья лихорадочная веселость раздражала Мадонну сверх всякой меры. Мадонна была недовольна, она не привыкла к подобному обращению. Так что единственный вечер, который они провели наедине, был испорчен серьезной размолвкой с последовавшими слезами.
Все это, разумеется, накладывалось на обычные фиаско и полуфиаско, он — страдальчески пытался ублажить ее, она — силилась почувствовать себя ублаженной; Мамочка делалась все более недовольной по мере того, как терял очертания образ счастливой прародительницы; Мандарин — всегда навеселе, изысканно жестикулирующий и чуточку похожий на венецианца — при каждом удобном случае потрясал своей patria potestas.[193]
Сильвестр, наступивший после раннего плотного ужина, застал его сидящим на диване, в одиночестве, разумеется, при зажженных свечах и, конечно же, с бутылкой. Пусть сейчас их и нет, но через минуту они появятся. Белаква чувствовал себя очень скверно. Продержится ли он до Нового года, вот в чем вопрос. Он боялся развалиться на части. Он ощущал тошнотворную легкость, не столько в голове, сколько в центре, примерно в области грудобрюшинной преграды. Малейшая неосторожность с моей стороны, думал он, и я рассыплюсь.
Он прочитал все вступление Вазари и подивился, зачем он это сделал, так мало оно значило. Беспристрастный крючкотвор. Что имело значение? Он имел значение.
Он как дурак таращил глаза на пронзительную паулло-пост-экспрессионистскую[194] «Тайную вечерю», висевшую перед ним на стене, мертвенно-бледную в беспокойном желтом свете, на тринадцать плоских ужасных яйцеобразных голов, собравшихся вокруг искусителя и его размокшего хлеба, и предателя, и его кошеля.[195] Искуситель и предатель и Jugendbund[196] из одиннадцати. Иоанн Богослов был зеленым яйцом во главе доски. Поистине, какое очаровательное выражение лица, а какая выступающая вперед челюсть! Будто вот — вот съест жабу.
Заказывай (просим прощения, но, похоже, он вновь за порогом физиологического ощущения, нашей вины в этом нет) свою жабу, Иоанн, проглоти гадюку, или скорпиона, или мандавошку,[197] и дозвольте рассказать вам, ребята, что это значит — быть в лохани Старого Ника.[198] Я нахожусь в крайнем центре лохани Старого Ника, в сердцевине у меня пустота, я размазан по границам безграничного, я — сливки человеческих несчастий, да, их суть и результат. Шлюха, ребята, это глубокая пропасть дьявольской воды,[199] там я и пребываю, должно ли мне из-за этого горячиться по пустякам, следует ли ожидать такого поворота событий, не было бы гораздо приятнее испытать несколько добрых уколов раскаяния и немедленно устранить Иисуса и принять обет вечного поста? Ах, иногда, как сейчас, мне кажется, что ничто не похоже на меня меньше, чем я сам. Должно быть, я или недостаточно щелочной, или же под моей пупочной спиралью, там, где место для тяжелого предмета, находится полость, которую необходимо заполнить.
Огонь и камень и мука насаживания на вертел. Четыре вертела и добрый укол клинком, и вот вам Кафедральный собор. А также все за и против.
Ох, ну и отлично, в таком случае, если вы настаиваете, мои огненные василиски, в первую очередь алгебраически, отведите праотца в святилище слоновой кости. Нет аппетита для пасхи, что ж, ребята, будь по-вашему. Греза из линий окутала прах земной, начальные пылинки Вселенной.[200] Да! Время мое близко.[201] Вернемся в песочницу. Сложное искусство перспективы, ребята, темпера и масло, фрески и миниатюры на дереве, и камне, и холсте, интарсия и крашеное дерево, все для сказочек, гравирование железом и чеканка на меди, следуйте за человеком с кувшином,[202] чернь на серебре, эмаль золотых дел мастера и золото, и дамаск, им так хорошо вместе, ступай наверх за хозяином дома,[203] фигуры на стекле, и цветы, и еще фигурки на золотой парче, и сказки и акварельные страсти на глиняных сосудах, я ли это, прекраснейшее из вытканных на гобелене созданий, свистопляска металлов и самоцветов, я ли это. Да! Так, было бы недурственно узнать, какое отношение эта лапидарная бурда, повествующая о тяжеловесном большинстве, толкающем ядро во славу нрзб., имеет к одному-единственному херувимчику, ах драгоценному херувимчику, к краскам и акварельным кистям и смиреннейшей алтарной ступеньке. Я иду, как писано обо мне.[204] Кукиш с маслом, вот что такое твои янтарные олени, и бронзовые сосны, и мраморные фонтаны с любовным зельем, и заиндевевшие фуги, как писано обо мне, так что помоги мне, но горе тому человеку,[205] и твое скульптурное дерьмо с золочением, и расписные серебряные пластины, и крутящееся вертящееся хныкающее чудо твоих совокупностей и ипостасей, и не было со мной косматой руки.[206] Кто твои покровители? Греки? Цари? Влюбленные? К счастью для Апеллеса, похоть воина, восхитительная Кампаспа.[207] Да! Со мной на столе. Джорджа Бернарда Пигмалиона можешь оставить себе. Я свои слоновьи яички. Человек мирный со мною.[208] Неужто не слыхали, как Большой Джордж слепил обнаженную в латах? Поднял на меня пяту.[209] Страшный суд влажной извести. Что делаешь, делай скорее.[210] Руно может стать золотым. А была ночь.[211] Как ярко светит луна над Акелдамой, его ботинки трещат из-за нехватки…[212]
195
Здесь и далее подразумевается «постэкспрессионистская» (как, в некотором роде, и сам роман Беккета) картина немецкого художника и театрального дизайнера Эвальда Дюльберга (1888–1933) «Тайная вечеря». Отсюда — обилие библейских аллюзий в сосредоточенном на этом полотне внутреннем монологе Белаквы. Картина, погибшая в годы Второй мировой войны, находилась в собственности Уильяма «Босса» Синклера, дядюшки Беккета и отца Пегги Синклер, послужившей прообразом Смеральдины-Римы. Беккет, восхищавшийся творчеством Дюльберга, неоднократно видел картину в доме Синклеров в Касселе. Очевидно, что все упоминания о цветовой гамме «Тайной вечери» теперь лишены для нас смысла, так как о картине Дюльберга мы можем судить только по чудом сохранившейся черно-белой фотографии.
198
Одно из средневековых прозвищ дьявола и, соответственно, названий ада — «лохань Старого Ника».
207
Апеллес, придворный художник Александра Македонского, влюбился в наложницу Александра — прекрасную Кампаспу, с которой писал Афродиту Анадиомену. Царь великодушно подарил Кампаспу Апеллесу.
212
Согласно Деяниям Апостолов, 1:19, Акелдама (букв.: поле крови) — земля, которую Иуда купил за тридцать сребреников. У Беккета Акелдама синонимична также полям Первой мировой войны, отсюда контаминация евангельского сюжета и шутливой песенки времен войны: «Ах, как горит луна над Чарли Чаплином / Его ботинки трещат / Из-за нехватки ваксы / И старое пальто взывает о починке / Пока не послали его в Дарданеллы».