Последний визит остался в памяти, как страшное видение. Идя к нужной палате, посреди длинного коридора мы натолкнулись на сидевшую на полу обезумевшую от страха наголо стриженную старуху и с ужасом узнали в ней нашу Веру Семеновну. Как она тут очутилась, можно было только гадать - отправилась ли в уборную, или ей причудилось, что она дома, где все вдруг стало не так и наполнилось толпой незнакомых голосов... У меня было впечатление, что Вера Семеновна ощутила себя по ту сторону смерти брошенной среди адских мук. Мимо сновали юные жестокие существа в белых халатиках; увы, сострадание не коснулось души ни одной из них, не толкнуло наклониться к старухе выяснить, кто она и почему здесь. Было это много лет назад; те, кто хладнокровно пробегал мимо распростертой на холодном полу старухи, сейчас наверняка стали взрослыми женщинами, матерями - это с трудом выговаривается по отношению к ним. Вряд ли вышеописанный эпизод терзает совесть кого-то из них, всплывая в памяти, а жаль! - так было бы по-человечески.
Больше повидать Веру Семеновну не удалось, несколькими днями позже она умерла.
Часто бывали мы с Тюлей у Гариных - Эраста Павловича и его жены Хеси Александровны. Гарины были бездетны, и в отношении ко мне Хеси Александровны просвечивало нечто материнское. Просторная гаринская квартира на Смоленском бульваре была в десяти минутах от нашего дома, и мне позволялось бывать там, играть коробками из-под папирос (они хранились сотнями, сложенные под столами - как бы не сталинская "Герцоговина Флор") или просто сидеть в уютнейших креслах. Хозяйство вела сестра Эраста Павловича Татьяна Павловна, тоже любившая подкормить меня - всегда голодного, маленького и тощего пришельца. Одним из подарков Хеси Александровны была настоящая осветительная ракета с парашютом. Я и мои друзья со двора на Плющихе запускали ее шелковый парашют с балкона на шестом этаже черного хода сначала с шипящей и брызгавшей искрами слепящего света ракетой под ним, а потом со всякими мелкими побрякушками.
Вспоминается случай, когда меня - совсем еще небольшого, лет 12-13 неизвестно как (наверное, вместе с Тюлечкой) занесло к Гариным на домашний банкет по случаю выпуска фильма - то ли "Кубанские казаки", то ли "Сказание о земле сибирской". Звезда советского кино того времени, героиня свежеиспеченного и многих других фильмов Марина Ладынина сидела, положив изящную головку на сплетенные руки и кокетливо посматривая на окружающих, что-то было в ее блеске от красивой змейки или ящерки, только что раздвоенный язычок не выскакивал между жемчужных зубок. Но не она произвела на меня главное впечатление. Когда банкет перевалил через экватор и перекрестные беседы стали особенно горячи, поднялся страшно бледный некто, чьего имени я, к сожалению, не знаю, и сказал: "Кто сейчас не выпьет за Мейерхольда, тот блядь!". Я не знал, кто такой Мейерхольд, однако по мгновенно улетучившемуся гвалту - даже изрядно пьяную компанию проняло - понял, что затронута опасная тема. Чем этот эпизод закончился, не помню, но даже в таком виде - вырванная из контекста цитата - он был для того времени знаком мужества, безрассудства, отчаяния - чего-то, что я не возьмусь определить, может быть, всего вместе.
Эраст Павлович всерьез намеревался сделать из меня актера и однажды подступился к этому, заняв меня в съемках фильма "Синегория, или Дорогие мои мальчишки". Часть съемок проходила в Лужниках, бывших в то время огромным, сплошь изрезанным огородами и ничем, кроме редких деревянных сараев, не застроенным пространством. В перерывах между пробами актеры купались и катались на откуда-то взявшейся лодке. И я проехался по тихой Москве-реке под Воробьевыми, еще не ставшими Ленинскими горами с известным тогда актером Алексеем Консовским - он был чрезвычайно популярным чтецом на радио. Горд я был несказанно, ведь голос Консовского так часто звучал по радио, а тут - мы в лодке и он говорит со мной о чем-то!
Рольку мне поручили пустяшную - я приносил на место кинодействия какой-то ящик с граммофонными пластинками, о чем и сообщал нетерпеливо меня поджидавшей компании. Должен сказать, что само понятие "пластинки" было мне тогда не вполне ясным так же, как и контекст всего действия. Наверное, дело было не только в этом, но, так или иначе, мои актерские успехи не потрясли общественность. Гонорар, тем не менее, мне причитался, и не такой ничтожный: на него Тюля купила мне превосходный фотоаппарат "Любитель".
В данном случае удар попал точно в цель - я погрузился в фотографию глубоко и надолго. Огромное количество фотографий (формат 6х6, контактная печать - увеличителя у меня не было) свидетельствуют сегодня о жизни на Плющихе и во многих других местах, где приходилось бывать в то время. Позже откуда-то возник увеличитель на базе фотоаппарата "Фотокор" - довольно-таки громоздкое изделие, которое для развертывания требовало и времени и пространства. Тем не менее, с его помощью я получил возможность для маневра форматом, что после долгого опыта контактной печати заново возродило у меня вспышку интереса к фотографии.
В какой-то момент на стене в виде знаменитой черной тарелки повисло радио. Оно стало важным элементом жизни - о многом узнавали оттуда сквозь дикие широковещательные иносказания. Взволнованно подрагивающий голос Левитана вспоминается по праздничным случаям - ему на откуп были отданы все советские торжества. Почему-то всплывает в памяти сравнение денежной реформы 1947 года с "последней жертвой" - все денежки, скопленные гражданами к моменту реформы, в мгновение ока десятикратно уменьшились. Радио же разносило песенки, пело казавшимся мне невероятно красивым голосом певицы Пантофель-Нечецкой. Под волшебной черной тарелкой сиживал я часами, слушая "театры у микрофона", оперетты, которые, между прочим, полюбил, детские передачи (один "Клуб знаменитых капитанов" чего стоил), любимые песни, вроде "Марша энтузиастов", переполнявшего меня (что и требовалось) пропагандистским восторгом - а как же, ведь "нам нет преград ни в море, ни на суше...", шутка ли! Самое волшебное воспоминание - это звуки гимна Советского Союза - уже поздно, а я еще не заснул - на фоне приближающегося по Плющихе со стороны "Девички" (парк Девичье поле) трамвая. "Нас вы-ра-стил Ста-лин на верность на-ро-ду, на труд и на под-ви-ги нас вдо-хновил..." - "Др-др-др..." Коктейль гимна с трамваем гасил мое тлевшее сознание окончательно.
Послевоенный период уходил, унося с собой культи с протезами, нищету (она сменялась просто бедностью) и многое другое. Ежегодные праздники Победы становились скорее поводом для гульбищ и выпивок. На смену шли новые времена: ревнивые заботы о распространении мировой революции, гнев на отступников и карикатуры Кукрыниксов c кровавым палачом генералом Франко и кликой Тито-Ранковича, там же мелькал маленький и противный Чанкайши, холодная война и борьба за мир (войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется!), а также пробы атомных и водородных мышц в страшноватой реальности, жестокая драка за власть среди главарей СССР-ской тираньей шайки, безродный космополитизм и врачи-убийцы, волны арестов и арестантские вагоны в каждом поезде, противосуховейные лесозащитные полосы, строительство плотин и создание морей, почины и задумки простых советских людей и непрерывная долбежка пропаганды с одинаковых газет и из черных тарелок, только-только забывших о военных сообщениях Совинформбюро... Социальная справедливость безжалостно, как кошка пойманную мышь, давила своей когтистой лапой одну шестую часть земной суши и жадно посматривала на остальные.