– Какое обещание?
– Ты сказал, что придешь послушать, как пастор станет читать Библию, а сам не явился.
– Цветочек мой, я же пират! Меня не было, я был занят грабежом.
– И еще одно: с меня хватит твоих пиратских приключений! Я требую, чтобы ты снял с ушей свои поганые серьги. А пока убирайся, я не желаю тебя видеть.
По другую сторону двери наступила тишина, а потом Черный Сэм сказал:
– Ты же знаешь, что в море плавает много рыбок. Такому парню, как я, стоит только свистнуть, и женщины выстроятся перед ним в очередь.
– Неужели? Теперь позволь и мне кое-что тебе напомнить. Ты мне сам говорил, что, если мужчина попробовал Мами, он уже навечно к ней прикован. Ты не помнишь своих собственных слов?
– Пожалей меня, – молил Сэм. – Ведь уже прошла неделя. Я скоро стану таким же тощим, как монах-пятидесятник!
– Мне все равно, если у тебя останется только кожа да кости. Черный Сэм, ты сюда не войдешь!
Часы на Педдер-стрит пробили час, а Милли и Эли бежали по пляжу острова Грин, держась за руки. Они бежали туда, где резвились два дельфина. Они как будто их ждали и высоко выпрыгивали в воздух из воды.
– Я люблю тебя! Я тебя люблю! – повторяла Милли.
Эли поцеловал ее, и она почувствовала вкус моря в его поцелуе. Они стояли, обнявшись, глядя, как лучи маяка острова Грин перекрещивались над проливом Сульфур.
– Нам нужно радоваться каждой минуте, – сказал Эли. – Когда прибудет новый губернатор, многое изменится.
– Почему?
– Говорят, что он собирается все тут переделать. Для начала он объявит это место особой территорией.
– Нет! Только не остров Грин.
– Это уже точно. В Парламенте обсуждали вопросы роста преступности в колонии. Он со многим не согласен. Он против торговли рабами-кули, а твой Джеймс завяз в этом по уши.
– Ты же знаешь, как я отношусь к этому, – сказала Милли.
Эли прищурил глаза от резкого света.
– Да, с этим пора что-то делать. Я, конечно, не очень разборчив в средствах, но мне не нравится торговать людьми. Основную часть перевозит компания «Смит и Уэддерберн». Тебе известно, что из более чем двадцати провинций от Анвея до Квантунга десятки тысяч кули были отправлены именно отсюда? Губернатор Боуринг собирается положить этому конец.
– Ну а что скажешь насчет контрабанды опиума?
– Это другое дело.
– Ничего подобного! Это так же гнусно, как работорговля! По-твоему, если ты получаешь от этого доход, контрабанда опиума сразу становится законным делом!
– Я и не рассчитывал на твое одобрение!
– Но ведь это так опасно! Каждый день в Коулуне пиратам отрубают головы.
– Сначала им нужно меня поймать! Милли крепко обняла его.
– Я тебя люблю, я не хочу, чтобы ты рисковал!
– Если ты меня любишь, не суй свой нос в мои дела! Еще мальчишкой я нарушал законы, и другим мне теперь не стать.
Позже, лежа с Эли на пляже, Милли опять почувствовала, что рождена для этого мужчины. До встречи с Эли ее любовный опыт был весьма ограниченным – сначала была юная любовь к Тому Эллери, теперь она видит его только во сне. Потом насильственное ухаживание Джеймса, которого ей приходилось терпеть из-за того, что он был ее мужем. Конечно, Эли не отличался мягкостью – его характер был мозолист и груб, как и его руки. Но в нем чувствовалась какая-то изысканность и нежность, которая проступала сквозь грубые его повадки. Эли ни под кого не подлаживался.
Его следовало принимать таким, каким он был, либо просто от него отказаться. Одно Милли знала наверняка – согнуть его не мог никто.
Лежа на спине, Милли наблюдала за ним прищуренными глазами.
Его резкий профиль был четко обрисован на фоне залитого звездами неба. Он ел приготовленное Мами угощение для них.
Эли всегда ел с грацией дикого животного. Процесс насыщения мало его интересовал – ему это нужно было, чтобы оставаться живым, и больше ничего. Зато для Джеймса еда была культом. Он наслаждался каждым кусочком пищи, исчезавшим в его губастом рту, который сразу же захлопывался, – так собака ловит пастью мух. Он шумно и старательно пережевывал пищу, пожирая маленькими глазами все, что еще не успел в себя запихать. Милли подумала, что по тому, как человек ест, можно угадать его характер.
Эти двое мужчин были тому прекрасными примерами. Она вспомнила знакомую еще со школьных дней старинную легенду о неком правителе, объявившем обжорство самым ужасным грехом из семи смертных грехов, ибо оно означало и зависть (к большому куску, лежавшему на тарелке соседа), и алчность (съесть как можно больше), и скупость (нежелание поделиться с ближним), и злость (из-за того, что ему досталась меньшая порция), и гордость (способность съесть больше всех) и вожделение (жажду есть еще и еще, несмотря на отрыжку и бурление в желудке).
Словом, шесть грехов, вместившихся в один-единый огромный грех.
Как странно, подумала Милли, улыбнувшись обернувшемуся к ней Эли. Ее грубоватый любовник сумел завоевать женское уважение тем, как он ел. Он ел, чтобы жить, Джеймс же наоборот – жил, чтобы есть!
– Когда-нибудь они отнимут тебя у меня, – неожиданно сказала Милли.
Казалось, Эли не слышал ее. Он вскочил, схватил ее за руки, и они помчались вдоль пляжа в укромное местечко за «Домиком Отдыха». Здесь, под защитой скал, они предались любви, и луна ласково освещала их тела.
Милли вспомнила гонконгских шлюх в районе Прайи. Они улыбались белоснежными зубами Они жестикулировали при разговоре, кончики их пальцев были красными, будто их окунули в кровь. И эти женщины предлагали себя мужчинам за доллар. «Чем я лучше их?» – подумала Милли. Почтенная дама, жена такого богача и нате вам, так страстно отдается любовнику на диком берегу!
– Я причинил тебе боль? – прошептал Эли.
Она ему ничего не ответила. Она не могла этого сделать, иначе разрушилась бы духовная связь между ними. Ни жизнь, ни смерть не могли сейчас их разъединить. Пока ее тело принимало в себя его силу, она познавала такую радость, ради которой стоило пережить то, что она пережила: свет счастья делал ее слепой ко всему, кроме единственной вспышки высшего наслаждения.
Иногда она спрашивала себя: что будет, если в ней станет зреть семя этой незаконной любви? Такой прекрасной. Но не померкнет ли это чувство под мишурой обвинений и разоблачений, не покажется ли ей потом обычным грехом для колониальных сплетниц. А ее отлучат от общества, лишив даже видимости уважения. Это удел любой женщины, посмевшей совершить такое. Любой, какое бы высокое положение на социальной лестнице она ни занимала.
– А вдруг ты забеременеешь? – спросил ее Эли, как бы прочитав ее мысли.
– Давай не станем обсуждать мои личные проблемы.
– Но это вполне может случиться. Тогда о нашей любви узнают все.
– Не будем говорить об этом и вообще думать об этом. Тебе было хорошо со мной?
– Мне будет хорошо с тобой до конца жизни!
– Но у тебя было столько женщин.
– Лучше тебя никого нет и не было!
– Я так рада. Значит, я для тебя являюсь ценной вещью?
– Не говори так.
Милли села, и теперь уже он видел ее профиль на фоне луны Полная великолепная луна плыла над далекими горами Эли понял, что ребенок, с которым он познакомился когда-то на «Монголии», превратился в женщину, с которой он желал провести всю жизнь.
Он приподнялся и начал целовать ее лицо. Но ее думы были где-то далеко. Она не повернулась к нему.
– Скоро мы отсюда уедем, – промолвил Эли.
– Вместе?
– Конечно.
– Это невозможно!
– Доверься мне. Я увезу тебя отсюда.
– Бог ты мой, Эли Боггз, ты мечтатель, а не пират!
Эли отряхнул песок с ее кожи.
– Я все продумал. За твоим «Домиком отдыха» спрятано много опия в контейнерах. Как ни странно, он не принадлежит ни Смиту, ни Уэддерберну, это собственность Ганса Брунера.
Милли была поражена, а Эли продолжал:
– На часть тех денег, которые твой отец выплатил мне за твое освобождение, он купил две тонны опиума, заплатив за него пятьдесят тысяч мексиканских долларов. Он спрятал их рядом с «Домиком отдыха», чтобы дождаться, пока не поднимется цена на опиум. Теперь, когда на носу еще одна опиумная война, цена на него поползла вверх, и я собираюсь забрать его себе.