Одиночество ее скрашивает сестра Балаша Гюлюш. Странная девушка! Она не носит чадры, где-то учится и всегда говорит малопонятные слова о какой-то свободе, о новой, еще небывалой жизни, которая в недалеком будущем наступит на развалинах царства мусавата.
Сегодня Севиль нашла в бумагах мужа фотографию незнакомой женщины, одетой по-европейски, и показала ее Гюлюш. И Гюлюш удивилась, что Севиль ни о чем не догадывается. Это — Эдиль, она окончила в Париже курсы маникюрш, но сейчас не работает, живет праздной, веселой жизнью.
Наконец пришел Балаш, злой, раздраженный. Почему не готов обед? Ведь он, хозяин, предупредил, что сегодня придут к нему важные гости, а с ними и его знакомая Эдиль. Севиль оправдывается: она не знала, что готовить для таких важных людей. Счастливица эта Эдиль — ходит по гостям! А почему Балаш никогда не берет в гости свою жену? Балаш в ответ грубо острит: пойти к людям с такой неотесанной бабой, как его жена, это все равно, что привести верблюда в ювелирный магазин!..
Так начиналась она, эта новая пьеса «Севиль» о мусаватских временах, уже безвозвратно ушедших, но еще памятных зрителям, о старых нравах Азербайджана, уже отживающих свой век, но упрямо не желающих умирать.
Виктор Иванович ходил со счастливым лицом. Но он не спешил распределять роли: пусть актеры хорошо ознакомятся с пьесой, глубже вдумаются в ее смысл, увлекутся образами. Однако актеры быстро почувствовали лакомый кусочек и стали осаждать художественного руководителя.
Первой явилась Телли.
— Я просто влюбилась в роль Эдили! — объявила она. — Мне эта роль кажется очень эффектной, я бы сыграла ее с большой охотой.
Лишь на одно мгновение задержал Виктор Иванович свой взгляд на Телли и тут же ответил:
— Одобряю твой выбор!
Он улыбнулся, и Телли прочла в этой улыбке готовность поручить полюбившуюся ей роль. Спасибо худруку! За это можно было простить ему все утомительные экзерсисы, этюды и многое другое.
Телли не ошиблась. Но если б она внимательней всмотрелась в лицо худрука, то заметила бы, чего на радостях не разглядела, — досаду учителя на свою ученицу, которую новая роль привлекла лишь тем, что можно в ней покрасоваться в «эффектном» виде, в «парижских» нарядах…
Все осаждали художественного руководителя, многие роли были уже распределены. Роль Севиль предполагалось поручить Юлии-ханум, роль Балаша — Сейфулле.
И только Баджи медлила. Вдумчиво, неторопливо вчитывалась она в текст пьесы. Куда девались ее решительность, быстрота?
Удивительная пьеса! Любой ее персонаж казался выхваченным из жизни, кого-то напоминал. Кого? Это не всегда и не сразу удавалось уловить, и все же что-то настойчиво подсказывало, что где-то неподалеку, может быть совсем близко, рядом, живут люди, с которыми сталкивалась Баджи на страницах пьесы.
Хотелось ли Баджи выступить в роли Эдили — этой «дамы мусаватских министерских кабинетов»? Нет, роль была ей не по душе, не говоря уже о том, что за роль эту жадно и цепко ухватилась Телли.
А в главной роли пьесы — в роли Севили?
Образ этот не мог не привлекать внимания Баджи. Вначале бесправное существо, жалкая рабыня мужа, страдающая мать, жестоко разлученная с сыном, Севиль шаг за шагом постигала подлость окружающего ее мира, топчущего ее человеческое достоинство, ее любовь, ее материнское чувство, и наконец швыряла в лицо этому миру ненавистную чадру и вырывалась из него, чтоб любой ценой прийти к свету и свободе.
Образ Севили таил в себе обаяние, не мог не тронуть сердца зрителей, не мог не вызвать на их глаза слезы. И все же что-то удерживало Баджи от этой роли. Опасалась ли она, что роль Севили для нее слишком сложна, ответственна, и считала, что талантливая, опытная Юлия-ханум справится с ней лучше? Претило ли ей, даже в условной жизни сцены, снова упрятать себя под ненавистной чадрой? Хотелось ли сказать не столько о том мире, который умирал, сколько о том, который уже возник и будет жить?
Останавливал внимание Баджи и другой образ пьесы — Гюлюш.
Многое в образе этой девушки напоминало тех женщин, которые в первые годы советской власти самоотверженно боролись за раскрепощение азербайджанки и к которым Баджи с тайной гордостью причисляла и себя.
Да, сходны были мысли, чувства, устремления Гюлюш с теми, какими были преисполнены женщины-активистки первых лет советской власти, и это не могло не привлекать к Гюлюш симпатий Баджи. На память Баджи при этом приходило высказывание Станиславского, что в пьесах общественно-политического значения актеру особенно важно зажить мыслями и чувствами образа. Оно вселяло в нее веру, что она сумеет донести до сердца зрителей понятный, близкий ей образ Гюлюш.