— И, кроме штампов, таким путем ничего не приобретаешь! Над ролью, Телли, нужно думать, много думать, присматриваться к жизни, и тогда придут самые неожиданные, интересные, верные решения, а вместе с ними и звучание… — Внезапно оживившись, Баджи предлагает: — Хочешь, Телли, я тебе расскажу, как я сейчас работаю над образом Гюлюш?
Телли бросает взгляд на часы.
— Ну, рассказывай, — вяло соглашается она. Баджи загорается, рассказывает.
— И вот что из этого получилось — смотри!
Вмиг Баджи преображается. И это уже не она, не Баджи, в своей маленькой комнате, рядом со столиком, на котором лежит ее толстая клеенчатая тетрадь, а страстная, сильная, нежная Гюлюш.
Телли захвачена тем, что видит… Да, действительно, получилось интересно, талантливо. Что ни говори, а эта Джульетта молодец!
Телли с удивлением спрашивает:
— И про все это ты пишешь в тетрадь?
Баджи кивает.
Пожалуй, ей, Телли, такое не под силу. Жаль… Но тут же Телли успокаивает себя: не всем же быть как Баджи — ей, Телли, достаточно природного таланта!
— Не скажу, что у тебя плохо получается, — говорит она. — Но твой метод не для меня — с ним труда не оберешься. А от усердия, как говорят, только туфли протираются до дырок! Работа, по русской пословице, дураков любит!
— Есть и другие русские пословицы — хотя бы такая: работа и мучит, и кормит, и учит.
— Меня она больше мучит!
Долго уговаривает Телли свою подругу отложить работу на завтра, пойти вместе повеселиться.
Тщетно!
Собираясь уходить, Телли долго прихорашивается перед зеркалом и с укоризненным вздохом говорит:
— Ах, Баджи! Попомни мои слова: не успеешь ты оглядеться, как уйдет твоя молодость и станешь старухой, вроде Натэллы или Кюбры… — Она берется за ручку двери, делает прощальный жест: — Будь здорова, старуха! Передай привет твоим сверстницам!
Телли давно пляшет и веселится на вечеринке и, к досаде Чингиза, кокетничает с Хабибуллой, а Баджи все сидит, склонившись над толстой клеенчатой тетрадью.
Уйдет молодость? Но разве молодость только в том, чтоб проводить время с мужчинами и на вечеринках месить пол ногами? Разве молодость прежде всего не в том, чтоб учиться, трудиться, бороться? И разве не служит тому доказательством, что некоторые старые люди, не спеша уходить на покой от работы, с огоньком в глазах восклицают: «Я еще молодой!» или: «Я еще молода!»
ПАРИЖСКОЕ ПЛАТЬЕ
Высокую, тощую, слегка сутулую фигуру Сейфуллы нередко можно было видеть рядом с молодыми, стройными фигурами его подшефных — Телли и Чингиза — не только в стенах театра, но и на скамьях приморского бульвара, и в ближайшей к театру шашлычной, и в ресторане на крыше лучшей гостиницы в городе.
Сейфуллу знали всюду, и в ресторанах старые официанты обслуживали его с подчеркнутым вниманием. За бокалом вина Сейфулла оживлялся, разыгрывал из себя старого барина и бонвивана, рассказывал о пикантных событиях, покрытых дымкой времени, и, искренне входя в роль, вольно или невольно прививал свой несложный эпикурейский жизненный опыт своим подшефным. А выпив лишний бокал, он частенько оказывался рядом с ними на «пятачке» среди танцующей молодежи.
Бывал Сейфулла со своими молодыми друзьями и в салоне Ляли-ханум. Время от времени он организовывал здесь нечто вроде интимных домашних дивертисментов и даже решился однажды, силами троих, разыграть маленький фарс-водевиль, в котором некогда с успехом выступал в одном из городских кабаре и который и здесь снискал немалый успех. Да, в салоне Ляли-ханум Сейфулла и его затеи находили гораздо больше понимания, сочувствия, чем в доме его старых, а быть может, уже и бывших друзей — Али-Сатара и Юлии-ханум.
Бульвар, шашлычная, ресторан-крыша, салон Ляли-ханум?
Не так уж много времени оставалось шефу и его подшефным, чтоб всерьез работать над новой пьесой. А тут как раз наступила пора ответственных репетиций.
Многими участниками предстоящего спектакля художественный руководитель остался доволен: верно были поняты основные идеи пьесы, прочувствованы образы, которые предстояло воплотить на сцене.
Виктора Ивановича особенно порадовала Баджи. С какой проникновенной мягкостью говорила ее Гюлюш с Севилью! И сколько за этой мягкостью таилось непреклонности в стремлении вывести Севиль на путь свободы, на путь счастья! А какой ядовитой издевкой звучали ее слова, обращенные к врагам Севили — к Балашу, ко всей его грязной, пошлой компании!
— Хорошо, — сказал Виктор Иванович, растроганно обняв Баджи. — Очень хорошо!