После обедни состоялась и сходка. На нее, в качестве сторонников юбилея, явились Крамольников и Воссияющий, но тут же присутствовал и противник торжества, Дудочкин, по обыкновению своему восклицая:
– Неуч – наш народ! Свинья – наш народ!
Сходка, впрочем, шла довольно вяло, во-первых, потому что крестьяне не понимали самого предмета сходки, то есть слова «юбилей», а во-вторых, потому что, по-видимому, они даже и не интересовались понять его.
– Юбилей, господа, есть торжество, имеющее значение коммеморативное, – начал Крамольников.
– В воспоминание творимое, – пояснил Воссияющий.
– Ну да, в воспоминание; и ежели, например, лицо даже крестьянского сословия известно своими добродетелями, или повиновением начальству, или исправною уплатою податей и повинностей…
– Или же усердно посещает церковь Божию, творит добро ближнему, почитает Божиих угодников, – добавил Воссияющий.
– Ну да, и угодников; и ежели он все это неослабеваючи выдерживает в течение известного периода времени…
– Периодом называется определенное число лет, например, пятьдесят. Но не возбраняется праздновать юбилеи даже через пятьсот и через тысячу лет.
– Ну да. Так вот, ежели кто все вышесказанное в течение пятидесяти лет выдержал…
– И не возроптал…
– То сограждане этого человека устроивают в честь его торжество, чествуя, в лице этого человека, добродетель, труд и безнедоимочную уплату податей.
– «Торжество» – или, лучше сказать, трапезу; «сограждане» – или, лучше сказать, односельчане…
– Ну да, односельчане. Затем, господа, дело заключается в следующем: через два дня одному из ваших сограждан, или односельчан, почтеннейшему крестьянину Ипполиту Моисеевичу, исполнится шестьдесят восемь лет жизни. В этот самый день, будучи осьмнадцатилетним юношей, вступил он в законный брак с почтеннейшей супругой своей, Ариной Тимофеевной, и тем самым возложил на плеча свои рабочее тягло.
В течение этих пятидесяти лет он ни разу не отступил от правил истинной крестьянской жизни и беспрекословно принимал все ее невзгоды. Всегда в трудах, всегда в поте лица добывая хлеб свой…
– И памятуя церковь Божию…
– Он прокармливал семью свою, не щадя ни сил, ни крови своей…
– И ложе супружеское нескверно содержа…
– Никогда не задерживал податей, три раза сидел в остроге без законного повода, был истязуем и бит… одним словом, в совершенстве исполнил то назначение, которое в совете судеб предопределено для крестьянина…
– В чем я, как пастырь, всегда готов засвидетельствовать…
– Так вот, в этот-то достопамятный день пятидесятилетия, говорю я, не худо бы нам, собравшись за братской трапезой, от лица всего мира засвидетельствовать почтеннейшему Ипполиту Моисеевичу то уважение, которое мы все, и каждый из нас в особенности, питаем к его добродетели. По теплому нынешнему времени, трапезу эту, я полагаю, приличнее всего было бы устроить на вольном воздухе.
По окончании этой речи в толпе произошел смутный говор. Мужики недоумевали. Во-первых, им казалось странным, почему добродетельный мужик Мосеич, пятьдесят лет сряду работая без отдыха и самоотверженно платя казенные подати, всегда был в загоне, а теперь, когда он от старости уже утратил способность быть добродетельным, вдруг понадобилось воздавать ему какую-то честь. Во-вторых, они опасались, не было бы чего от начальства за то, что они будут на вольном воздухе добродетель чествовать.
– Нонче во всем от начальства притесненье пошло, – говорили одни, – книжку у прохожего для ребетенков купишь – сейчас в острог сажают! Никогда прежде этого не бывало!
– Да и не до праздников нам!.. – говорили другие, – шестьдесят восемь лет Мосеичу – легко ли дело! Тягло с него снимут – вот и праздник! На печи будет лежать – пусть и празднует там!
Одним словом, дело непременно приняло бы неблагоприятный оборот, если бы Дудочкин, своим легкомысленным вмешательством, не поправил его. По своему обыкновению, он был груб и не дорожил словами.
– Не чествовать, – кричал он во все горло, – а пороть их надо! поррроть!
Крестьяне смолкли и искоса поглядели на беснующегося писаря.
– Да, порроть! – не унимался он, – а вы думали что? Неуч – народ! Свиньи – народ! Нашли кого чествовать!
Мужики обиделись окончательно.
– Ты чего, ворона, каркаешь? – обратились к писарю некоторые смельчаки.
– Поррроть, говорю! ничего вам другого не надобно!
– А мы разве за то тебе жалованье платим, чтоб ты нас свиньями обзывал?
– Жалованье я не от вас, а из конторы получаю; не ваше это жалованье, а мое заслуженное. А что вы свиньи – это всякий скажет! И начальство вас так разумеет… да!
– То-то «да»! Да́кало нашелся! вот мы тебе жалованье-то прекратим – и посмотрим тогда, как ты будешь дакать да в кулак свистать!
– Так вас и спросили! «Жалованье прекратим»! Ах, испугали! Сдерут, голубчики! не посмотрят!
– Православные! да что ж он над нами куражится! Ах ты, собачий огрызок! Не́люди мы, что ли, в самом деле?
Общественное мнение вдруг сделало крутой поворот. Предложение Крамольникова и Воссияющего, которое готово было зачахнуть, совсем неожиданно получило все шансы успеха.
Воспользовавшись колебаниями, вызванными писарем, из толпы выскочил «ловкий человек» (впоследствии он был привлечен к делу как пособник) и сразу сорвал сходку.
– Православные! – крикнул он, – что на крапивное семя глядеть! Согласны, что ли?
– Что ж, коли ежели Мосеич два ведра выставит… – пошутил кто-то.
Но на этот раз шутка не имела успеха. Под влиянием горькой обиды, нанесенной писарем, мужички раскуражились. Даже умудренные опытом старики – и те, обратясь к Дудочкину, сказали: тебе бы, прохвосту, надобно нас на добро научать – ан ты, вместо того, что́ сделал? – только мир взбунтовал!
И несмотря ни на какие противодействия и угрозы писаря, сходка определила: предложение Крамольникова принять, но с тем, чтоб в трапезе он лично принял участие вместе с священником, а в случае чего, был за всех в ответе, как смутитель и бунтовщик.
– Праздновать так праздновать – хуже мы, что ли, людей! – говорили мужички, – только уж ежели что, вы нас, господа, не оставьте! Мосеич! милости просим! Просим, почтенный!
Мосеич прослезился и отвечал, что он от мира не прочь.
– Что мир прикажет, я все исполнить должо́н, – сказал он, – и ежели, например, мир велит…
– Ну, ладно, ладно! чего еще канитель тянуть! Раскошеливайтесь, господа! Покуда еще что будет, а выпить смерть хочется! – крикнул кто-то.
Через минуту послышалось звяканье медяков, а через две – бойкий кабатчик, со штофом в одной руке и стаканом в другой, уже порхал между рядами крестьян и поздравлял сходку с благополучным решением дела.
Крамольников и Воссияющий шли со сходки по направлению к поповской усадьбе. Первый был задумчив и как будто даже недоволен.
– Подгадили-таки под конец! – сказал он печально. – Ну что бы, кажется, отнестись к почину великого дела крестьянского самоуважения трезвенно, с достоинством, благородно? Нет, нужно же ведь было об этой проклятой водке вспомнить!
– Да, таки не забыли, – усмехнулся Воссияющий.
– Так это горько! так это горько, батюшка! за прогресс в отчаяние прийти можно!
– Ну, Бог милостив. И всегда первую песенку зардевшись поют! Какое дело в начале не прихрамывает!
– Нет, батюшка, если они уж теперь ведро потребовали, то что же пятнадцатого июля будет?
– Никто как Бог! Загадывать вперед нечего, а вот об чем подумать да и подумать надо: как бы и в самом деле Дудочкин не донес, что мы превратными толкованиями народ смущаем!
Крамольников как-то подозрительно и в то же время грустно взглянул на Воссияющего.
– Ослабеваете, батюшка? – спросил он слегка взволнованным голосом.
– Ослабевать не ослабеваю, а из-за пустяков тоже… Попадью жалко, Иона Васильич!
Подозрения, высказанные Воссияющим относительно Дудочкина, дают новый полет моей сонной фантазии. Она незаметно переносит меня на край села Бескормицына, в небольшую, но довольно опрятную избу, в которой, судя по отсутствию двора и хозяйственных пристроек, должен жить одинокий человек. И действительно, здесь, в узенькой горнице, за столом, закапанным каплями чернил и сала, при слабом мерцании нагоревшей свечи, сидит волостной писарь Дудочкин.