— Что ж, — начал было Филипп.
Но я уже вышла из машины. Я выбрала свой лагерь. Мне хотелось, чтобы Филипп поскорее уехал.
— Не забудьте документы, — сказал он мне, протягивая толстый коричневый конверт.
9
Как и было обещано, они меня ждали. Дверь мне открыли сразу же. Они стояли одна за другой — Розарио у двери, Марта за ней, в проходе между кроватями. Именно ее я увидела первой. Её лицу было свойственно то неясное, неуловимое фамильное сходство с Дэвидом, которое не ограничивается отдельными чертами и которое ускользает, как только мы пытаемся сравнить их. У меня лишь возникло чувство, что я снова увидела Дэвида Денниса, таким, как несколькими часами ранее в комнате для переговоров, до того как над его головой, словно в театре, зажегся свет. Лицо Марты тоже скрывали сумерки. За нею сквозь окно холодным светом мерцало море. Розарио зажгла лампу, и образ Дэвида испарился.
Марта не отрывала от меня взволнованного взгляда, словно на моем лице остался отпечаток образа ее сына. Она смотрела на меня, но казалось, не видела. Она разглядывала форму моих глаз, рта, цвет моей кожи. Позже она призналась, что я показалась ей очень бледной, и этой бледности было достаточно, чтобы разочаровать ее.
Я не осмеливалась ни шелохнуться, ни заговорить. Я держалась, словно в доме кто-то умер: молча и напряженно, стараясь не причинить боли своим присутствием. Никакой жизнерадостности, никаких лишних движений и взглядов. Я старалась забыть, что они в трауре уже десять лет — год, пока длился процесс, и девять лет, которые он просидел в камере смертников. И что все десять лет боль просыпалась в любое время, по поводу и без повода. Слишком часто они томились в ожидании, слишком часто их третировали, и мое присутствие не могло никак повлиять на их горе. Я сказала:
— Он в порядке и просил передать вам, чтобы вы не беспокоились. У него все в порядке, и он держится.
— Но вам-то, — не удержалась Розарио, — вам как кажется?
— Он в порядке, — ответила я. — На самом деле. Он улыбался и был очень спокоен. — И я добавила, обращаясь к Марте: — Мне он показался очень милым.
Я ни слова не проронила о его пугающей бледности, страшной худобе и, что меня больше всего обеспокоило, об опухших красных руках.
— Как его волосы? — спросила Марта.
В ее жесте, обращенном ко мне, было что-то неуловимо ласковое, словно она хотела погладить меня по голове или поправить выбившуюся прядь волос.
Волосы? Я изо всех сил пыталась вспомнить, какого они цвета, но мне это не удавалось. Только позже, изучая архив, я увидела на фотографиях, что Дэвид Деннис был светловолосым. А во время нашей встречи на нем была оранжевая кепка, какие носят заключенные. Низко надвинутая на лоб, с изогнутым по моде козырьком. И он ее не снял.
— Он был в кепке, — ответила я Марте, предпочтя умолчать о ее цвете.
Я не хотела напоминать им о камере смертников. Так, по крайней мере, они могли бы подумать, что это обычная бейсболка, его личная, а не тюремная вещь, которую он купил или выменял, чтобы хоть как-то развлечься.
Розарио сказала, что мой звонок их встревожил. С тех пор как дата казни появилась в прессе, им часто звонили журналисты с просьбами об интервью, и писатели, желающие написать книгу о Дэвиде.
— Ищейки, — не удержалась она. — Они не хотели нас видеть в течение десяти лет, а теперь, когда слишком поздно, сбежались, как свора собак.
Она всем говорила, что права на историю проданы самой Хитер Хит. И выставляла за дверь.
Я повторила, что никоим образом не хочу писать книгу об осужденном на смертную казнь, о котором еще несколько часов назад даже ничего не слышала. Неосязаемое присутствие Дэвида Денниса, а также присутствие этих женщин нанесло последний удар по моему еще не оформившемуся проекту, за который я продолжала держаться лишь потому, что он был как-то внутренне, почти мистически связан с моей собственной историей. Писать книгу — значит уходить от реальности. А здесь реальность занимала столько места, что я была не в силах писать.