Она все равно не ушла бы на пенсию, а осталась бы с обезьянами на природе, ограничиваясь в общении фразами: «Это хорошо» или «Это плохо». «Хорошо! Браво! Браво! Ты хочешь M&M's?» — «Плохо. M&M's не будет». В этом исследовании куда более интересна сама доктор Лестер, на примере которой лучше, чем на ком-либо другом, видны минусы, которые таит в себе ограниченный и монотонный труд. Лучше, наверное, двадцать пять лет собирать телевизоры, чем обучать шимпанзе. Ведь у женщин, работающих на конвейере, есть преимущества перед доктором Лестер: они выходят куда-то по вечерам, у них есть семьи, дети, они уезжают на три недели в отпуск. Всего этого у доктора не было — ни семьи, ни отпусков. Я плыла.
Мне подумалось, что должности, как у доктора Лестер, должны в первую очередь занимать такие женщины, как мы. Я имела в виду не только себя, хотя всегда мечтала закончить карьеру в зоопарке, но и Марту, такую добрую с детьми, и Розарио, столь привычную к компьютерам. Это действительно работа для них: вдали от людей, злой молвы, хоть и без особой надежды на то, что бонобо наберет что-то стоящее на своем компьютере. Зато они досыта наслаждались бы кротостью и мягкостью животных, таскали бы малыша на руках, а в качестве бонуса вдыхали бы живительный запах бонобо, пахнущих муравьями. Этот деликатный запах, напоминающий перец и мелиссу, можно уловить в складках их кожи. Я плыла.
Может быть, доктор Лестер пережила то, что пережила Марта, а потом отправилась приходить в себя в компании обезьян? Я не могла представить себе девушку, уходящую в зоопарк, как в монастырь; по крайней мере, это должна быть странная девушка. Я плыла. Доктор Лестер была вся закована в броню дипломов: доктор этого, инженер того, а у Марты до сих пор нет свидетельства, разрешающего преподавать французский в благотворительной школе. Что нужно, чтобы обучать обезьян азам информатики? Возможно, у меня как у писателя есть шанс? Я предложила бы бонобо то, что намеревалась продать Роузбаду: ничего. Я объяснила бы им то, что они знали и без меня: лучше есть малину, чем писать слова, а если они занимаются письмом, то это из-за того, что не могут есть малину.
Я приподняла голову над водой — берег был очень далеко. Течение отнесло меня в другую сторону. Я с трудом различила мотель на пустынном пляже. В такие моменты чувствуешь настоящий страх — не тот смутный страх, который преследует нас все время, делая неловкими наши жесты и речи, а сильный, глубокий страх, из-за которого можно пойти ко дну. Нужно сделать несколько движений, чтобы понять, сможете ли вы вернуться на берег. Это не слишком сложно, по крайней мере, в очередной раз мне это удалось, конечно, это заняло время, так как я, словно серфингист, дожидалась каждой новой волны, чтобы воспользоваться ее силой. Когда я доплыла до пляжа, то не видела уже ничего — даже мотеля.
17
Я лежала на песке, поджав колени к груди, сцепив руки и закрыв глаза, как та мертвая девушка. Мое лицо было все в песке, волосы пропитались солью, тело напряглось и съежилось. Рядом остановилась патрульная полицейская машина. Из нее вышли два копа в синей форме и фуражках. Ко мне вернулся обычный занудный страх. Они спросили меня, что я здесь делаю. Я ответила, что купалась. Они сказали, что купание запрещено и это написано на щитах возле каждого входа на пляж. Я ответила, что не видела щитов, так как пришла из вон того мотеля. Они предложили отвезти меня назад.
Увидев, что я выхожу из полицейской машины, Марта и Розарио пришли в ужас. Что на этот раз преподнесла им судьба?
— Пустяки, меня просто отнесло течением.
— Но купание запрещено!
Течение не было уж очень сильным. Да и все равно оно бы вынесло меня на берег. Я знала это, так как купалась и в более опасных местах.
— Но купание запрещено не из-за течения, а из-за свиней, которые утонули во время урагана.
Розарио сказала, что их был миллион или десять миллионов, я уже не помню, все равно цифра была непостижима для моего разума. Миллионы свиней с мясокомбинатов Поркленда были унесены торнадо и утонули в лагуне Нэгз Хед, которая пенилась, бурлила газами, словно кипела все то время, пока их туши разлагались — неделю, две, месяц? Птицы пировали, восседая на раздутых трупах, а рыбы, до того вертлявые и юркие, набив брюхо, стали тяжелыми и медлительными.
Чайки весили теперь по десять кило, а их оперение, набухшее от влаги, еще больше их полнило. Дождь шел так часто, что воде уже некуда было испаряться. Птицы жировали в этой тошнотворной атмосфере, которую солнце в это бабье лето не успевало даже немного подсушить. Деревья, песок и море не могли впитать всю воду, хлынувшую в лагуну, реки и болота. Все было залито. На пляже ноги вязли в песке, скорее, коричневом, нежели желтом, скорее, желтом, нежели белом, напоминавшем перегной с тяжким горьким запахом. Птицы, слишком тяжелые, чтобы летать, вязли в нем по самую шею.