Мы втроем сидели в кафетерии и ели ужин: мучнистый суп, омлет. У бара какой-то рыбак рассказывал хозяину заведения о своем улове, который он оставил откормленным птицам. По телевизору показывали носорога, сбежавшего из зоопарка. Теперь его пытались поймать. Взволнованная Марта с отвращением смотрела то на экран, то вправо-влево, пока ее глаза не остановились на старой суке-боксере, улегшейся у бара, с тощим животом и обвислыми сосками.
— Мне нужно было иметь собак, мне нужно было рожать собак. Женщина должна выбирать, кого ей рожать, и я хотела бы чувствовать, что из меня выходят эти маленькие, гладкие, круглые тельца, не способные ранить.
Она говорила это, прикрывая рукой рот, чтобы приглушить свое горе, которое ей принесло рождение Дэвида с его угловатым телом и крепкой умной головой. Потревоженная сука подняла на нее свои блестящие глаза.
— Как тебе повезло, — сказала она ей. Сука, почувствовав смутную угрозу, зарычала. — Да, лучше бы женщины могли рожать собак, кошек, растения…
О-ля-ля! Самое время запереться в клетке с бонобо. Завтра я займусь этим, позвоню доктору Лестер и попрошу ее в срочном порядке принять Марту на работу — пусть чистит яблоки или подсчитывает M&M's.
Я избегала смотреть на Марту. Мой взгляд перебегал с собаки на Розарио, завороженную передачей про носорога, несшегося по пустынным улицам города, на рыбака, который пил за барной стойкой, натянув кепку на уши. Все что угодно, лишь бы не видеть печали Марты, ее непреодолимой боли, которую нужно было усыпить, как носорога, которого уже окружали полицейские.
Марта извинялась, что не может сдерживать слезы. Слезы сами наворачивались на глаза, переполняли их, сковывали ее волю. Как-то она спросила у врача, лечившего ее давление, можно ли удалить слезные железы, чтобы лицо стало словно деревянным. Он прописал ей транквилизаторы: «У них такой же эффект, у вас будет деревянное лицо, а еще вы не будете ничего чувствовать и забудете обо всем на свете».
Но пока Дэвид был жив, она тоже хотела жить, чувствовать, вспоминать, жить за себя и за него. Жить за двоих, как беременная женщина, которая ест за двоих. Помнить, обличать.
— Нет, избавьте меня только от слез, — а дальше уже полная бессмыслица, — а еще отрежьте мне пальцы на ногах, они болят.
— А что еще? Знаете, что я скажу? У вас депрессия.
— У меня? Депрессия?
Рыбак внезапно повернулся к телевизору, следя за поимкой носорога. Какой-то тип, прицелившись, стреляет в него из засады. Носорог падает. У него такой большой живот, что ноги расползаются по разные стороны брюха. И снова повтор этого эпизода: парень стреляет, носорог падает, носорог падает, парень стреляет.
— Хитер Хит! — воскликнула Розарио.
Наши взгляды устремились к ведущей, комментировавшей сцену. «Носорогу не было причинено никакого вреда. Он не убит, его лишь усыпили. Это подкожная инъекция». Я смотрела на нее во все глаза. Это была красивая молодая женщина — как и все телеведущие, шикарно одетая и с отличной прической.
— Она очень хороша, — сказала я Розарио.
— Вы тоже находите, что она хороша? — обрадовалась Розарио. — Все находят, что она очень хороша.
Я перечислила ее достоинства: уверенный тон, но мягкое выражение лица, цепкий взгляд, но сочный рот, сильные плечи, но подвижные руки…
— И к тому же…
— Она черная, — внезапно обнаружила я.
Она была черной, и мои воспоминания приобрели краски. Хитер Хит была черной, как и полицейские, которые обратились ко мне на пляже, черной, как заправщик на станции, как садовники судьи Эдварда, как консьержка из Роузбада, как конная полиция из Норфолка, как официантка из фастфуда, которая принесла мне переслащенное блюдо. Она была черной, как тюремщики Дэвида, как надзирательница, которая ощупывала меня кончиками наманикюренных пальцев. И в этом кафетерии бармен был черным, кухарка была черной, даже собака, лежавшая у барной стойки, была черной с несколькими пучками серой шерсти на голове. Мы здесь были единственными белыми.
24
Теперь, когда я узнала, что на экране была Хитер Хит, я стала замечать ее во многих передачах. Я пыталась прочесть по ее лицу адресованные нам тайные послания о том, как движется дело. Я пыталась разобрать, была ли она непринуждена или серьезна. Гадала, о чем говорит цвет ее пиджака, выражение лица, глаза, незаметно бегающие вслед за телесуфлером, ее ослепительная улыбка в конце передачи, открывавшая великолепные белые зубы.