Я ответила, что если ей больше не в чем себя упрекнуть, то это пустяки. Она преувеличивала и сводила к нулю то незаменимое, что ему дала.
— Хотелось бы мне знать, что? Да, скажите, что? Он разделил мою бедность. Вот что я ему подарила — бедность. Понимаете? Я не как моя мать, которая была настоящей дамой, француженкой, умевшей из ничего сделать королевский праздник. Она тащила на своих плечах не только маленького Дэвида, но и меня впридачу. Но когда она умерла, у Дэвида осталась только я, никого кроме меня, и это была существенная разница! Он прекрасно понял, что если не вырвется оттуда, то мы оба пойдем ко дну.
В то время Марта цеплялась за работу, которую ненавидела и преимущество которой было только в звании учителя, потому как всё остальное — график, обязанности, оплата — было ни к черту.
Она преподавала французский в «Искуплении», в классах для трудных детей — мальчиков и девочек, сплошь черных, выходцев из безымянных гетто и находящихся в волоске от преступного будущего. Из всего, что она мне рассказывала, в моей памяти, словно сокровище, остался странный образ беременных девочек, ходивших к ней на занятия.
Благотворительная организация прилагала все усилия, чтобы девочки не делали абортов. О них заботились, предлагали школьное обучение, оплачивали медицинский уход и роды. Как бы странно это ни звучало, для девочек это был неплохой период в жизни — им казалось, что они наконец-то зажили по-настоящему. Они притворялись, что чувствуют себя хуже, чем на самом деле, и уже с шестого месяца требовали, чтобы их привозили на уроки в инвалидных креслах. У меня создалось впечатление, будто я сама видела их собственными глазами. Высокомерные девчонки, которые оскорбляли учителя, если тот мешал прийти им на помощь.
Работа Марты состояла в том, чтобы следить за ними — за этой батареей наполненных молоком кастрюль, готовых в любую минуту вскипеть. Она была начеку, пытаясь предотвратить драму или уладить очередной скандал. У девочек были то вспышки гнева, выливавшиеся в бешенство, то приступы депрессии, когда они мрачно вжимались в стулья, держа палец во рту. Марта металась от одной девчонки к другой, — от кастрюли к кастрюле, — и так весь день, а к вечеру падала без сил. Она уже не была учительницей французского. Какого французского?! Странного и трудного языка маленькой страны, которую они даже не могли различить на карте мира? Марта была медицинской сестрой, приставленной к беременным девчонкам, у которых были приступы спазмофилии и которые шумно рыгали, выпив кока-колы. Она их одергивала… Девчонки раскрывали рты от удивления, затем возражали, что для здоровья будущего ребенка — они проводили рукой по животу — вредно, когда газы скапливаются в желудке.
— В «Искуплении» я чаще слышала отрыжку, нежели французскую речь, — горько шутила она. — Наверное, они до сих пор считают, что французский — это тот непристойный звук, который вырывается у них изо рта.
Иногда после родов они являлись к Марте, чтобы показать свое потомство, нареченное самым модным именем. Они щеголяли своими бедными и прекрасными детишками. Потом они забывали об их существовании, а одновременно и о существовании французского языка. За дело брались социальные организации, подыскивая ребенку родителей для усыновления. Чаще всего новых родителей не находилось. Тогда дети оставались в семьях, либо бабушки, поздно обнаружившие в себе материнский инстинкт, воспитывали их — еще хуже, чем когда-то воспитали их мамаш.
Марта вспоминала, какая паника переполняла ее, когда она забеременела. Она все бы сделала ради аборта, но ее мать, принадлежавшая к Церкви Искупления, убедила ее сохранить ребенка.
— Для меня это был не ребенок, а несчастный случай.
Ее мать, больше желавшая Дэвида, нежели она, сама же его и воспитала. После смерти матери Дэвид для Марты так и остался чужаком или, быть может, младшим братом, которого она не контролировала. Он отказывался подчиняться ей и делал это так же ехидно, как и беременные девочки.
То, что она вначале страстно желала его смерти или, по крайней мере, чтобы он не родился, для чего она сделала всё, что девушки ее эпохи считали эффективным для прерывания беременности, привело к тому, что, когда он наконец родился, ей пришлось быть все время настороже. Она считала, что ее присутствие может навредить ему и поэтому попросила разрешения не кормить его грудью, боясь, что ее молоко его отравит. Она была счастлива, что ее мать приучила его к бутылочке, пеленкам, разговаривала с ним и играла. Она упрекала себя, что не готовила ему, а только разогревала готовые продукты. Да и то, ставила на стол жестянку с консервами — лишь бы пища не проходила через ее руки.