Можете ли определить ее место среди других человеческих чувств и ее значение для жизни человека?» (Новосибирск, гуманитарный факультет НЭТИ, ноябрь, 1976).
Многие пытались «дать определение» любви, и, к сожалению, почти все эти определения неузнаваемо упрощали любовь. Чувство это такое тысячеликое, что еще никому не удавалось уловить его в сети понятийной логики. Не раз накидывали на него такие сети, но всегда в них оказывалась не «синяя птица любви», а ее жестококрылое подобие, закованное в перья наукообразных и скукообразных словес.
Вот, например, одно из недавних таких определений — из «Словаря по этике» (М., 1983): «Любовь — чувство, соответствующее отношениям общности и близости между людьми, основанным на их взаимной заинтересованности и склонности… Л. понимается в этике и философии как такое отношение между людьми, когда один человек рассматривает другого как близкого, родственного самому себе и тем или иным образом отождествляет себя с ним: испытывает потребность к объединению и сближению; отождествляет с ним свои собственные интересы и устремления; добровольно физически и духовно отдает себя другому и стремится взаимно обладать им».
Такой разговор о любви на враждебном ей языке умертвляет ее, превращает в труп чувства. Это узко понятийный, сухо логический подход, он отсечен от живого образного мышления и потому обречен на провал. Такая унылая ученость не способна ухватить живой трепет любви, ее противоречивейшую многосложность, ее тайны — тот «икс», который всегда пропитывает ее и не поддается никакому выражению словами.
Определение, которое было бы более или менее верным зеркалом любви, должно, наверно, быть плодом понятийного и образного мышления вместе, нести в себе и текст — о том, что в любви ясно, и подтекст — о том, что неясно. (Как говорил Метерлинк, великий бельгийский поэт, «определить слишком точно — значило бы заковать в кандалы»).
Оно должно быть очень многозвенным — равным многозвенности любви. В него должно бы входить большое и сложное переплетение мыслей; каждая из них как бы ухватывает один из лучей этого чувства, а все вместе, в единстве, они как бы вбирают в себя весь сноп этих лучей, все их переливы друг в друга. И такое определение, наверно, должно бы не начинать, а венчать разговор о любви, быть его сгущенным итогом, выводом из всего, что было сказано обо всех гранях любви.
Впрочем, такая полная формула больше нужна, наверно, для научных целей — для психологии, для работы брачных консультаций и службы семьи. Для обихода достаточно, по-моему (вернее, полу-достаточно), тех блистательных, но не исчерпывающих слов, которые сказал Стендаль:
«Любить — значит испытывать наслаждение, когда ты видишь, осязаешь, ощущаешь всеми органами чувств и накак можно более близком расстоянии существо, которое ты любишь и которое любит тебя».
В самом деле, любовь — это как бы пир всех чувств, в ней участвуют наслаждения зрения, слуха, осязания, вкуса, обоняния — это знали еще в древней Индии и Аравии. В самом деле, это сильнейшая тяга к слиянию — и душевному, и физическому, тяга к тому, чтобы всем своим существом быть как можно ближе к любимому человеку.
Но это только «часть» любви, одно лишь ее эмоционально-наслажденческое измерение. Да и не только любовь подходит к этим словам Стендаля, а и влюбленность — чувство менее сложное, менее многогранное.
Двойная оптика любви.
«Почему, когда влюбишься, она кажется самой лучшей на свете, а как узнаешь поближе, видишь — все это обман, ничем она не лучше других?» (Берег Чудского озера, Эстония, летний лагерь молодежи, июль, 1974).
Одна из главных загадок любви — ее странная, как бы двойная оптика. Достоинства любимого человека она увеличивает — как бинокль, недостатки уменьшает — как перевернутый бинокль.
Иногда неясно даже, кого мы любим — самого ли человека или обман зрения, его розовое подобие, которое сфантазировало наше подсознание.
Константин Левин влюбился в Кити, и у него возникло странное ощущение. «Для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого».
В таком подъеме любимого человека на пьедестал просвечивает одна из самых драматических, самых морочащих загадок любви.
Человечество знало о ней тысячелетия: недаром у Купидона из древних мифов была повязка на глазах, недаром Лукреций, римский поэт I в. н. э., говорил, что ослепленные страстью видят достоинства любимых там, где их нет, и не замечают их недостатков. Полтора века назад Стендаль попытался объяснить эту загадку своей теорией кристаллизации. Он писал в книге «О любви», что если в соляных копях оставить простую ветку, то она вся покроется кристаллами, и никто не узнает в этом блистающем чуде прежний невзрачный прутик. То же, говорил он, происходит и в любви, когда любимого человека наделяют, как кристаллами, тысячами совершенств.