Я иду неживая. Но дышащая.
Иду и не знаю, что сказать, когда увижу напротив синеглазое небо, какую из новостей озвучить ему первой. То, что я беременна и вероятно от него или то, что в курсе его маленького, гнусного, смертельного секрета.
— Я беременна, — вырывается вместо «привет». Скулы болят от напряжения, голова раскалывается надвое. Ходить кругами, смягчать правду, обрушивать следом — «Возможно от тебя» — нет моральных сил. Да и что даст ему это знание? — Это первое что я хочу сказать. И второе — меня пиздец как сильно злит то, что ты так долго молчал о состоянии собственного здоровья.
— Хм, поздравляю? — С сомнение тянет и подходит ближе, внимательно всматриваясь в мое лицо. — И стопроцентно пока шагала сюда, как Гитлер в юбке, успела начать проклинать меня и винить себя.
— Мне нужно в центр. Нам обоим, на самом деле. И в ближайшие несколько часов, а может и дней, я совершенно не готова обсуждать ни первое, ни второе.
— Отец-то в курсе, что ты собираешься избавляться от подарка в своем животе? — «В курсе один из вероятных» — хочется прошептать, но губы будто склеило намертво. Потому что всего одним единственным вопросом он совершенно точно дает понять, что себя в графу потенциального родителя, он не относит стопроцентно. Уверенный, что тот от Франца. И мне бы удивляться, ведь шансы у обоих примерно равны. Да удивляться не хочется. Как и признавать, что, похоже, ожидала другой реакции. Что вообще не понимаю, какого хера происходит. У него сраная карцинома в легком, что опасно по многим параметрам. А у меня внутри не карцинома конечно, но тоже потенциально проблемная… проблемный… господи, боже. Я даже спокойно говорить о ребенке не способна в своем состоянии. Нервы натянуты настолько сильно, что грозятся истончившимися канатами рвануть, исполосовав меня полностью. Окончательно исполосовать, без шанса отойти когда-либо от удара.
И снова хочется крови. Хочется порошка. Таблетку под язык и в глотку вместе со слюной. Хочется кайфа и боли. Хочется сделать себе что-то отвратительное, чтобы остались шрамы навсегда, потому что, черт возьми, заслужила. Все что со мной происходит — я заслужила.
Абсолютно все.
И эта мысль бьется и по пути в комнату, и когда собираю необходимые на первое время вещи, и когда иду к машине Стаса, возле которой курит Фил, и когда присаживаюсь на заднее сидение, и когда по пути в центр, гипнотизирую открывающиеся блеклые виды.
Мне не просто плохо. Мне кошмарно. Меня замыкает настолько сильно, что чтобы не скулить в голос и не орать, срывая связки, я просто молчу. Изгрызая свои щеки изнутри в кровавый фарш. Разодрав себе ногтями запястье и не заметив, пока не чувствую влагу под подушечками пальцев. И спрятать бы свежие ранки под длинный рукав тонкой блузки, но… я запускаю ногти глубже. Наслаждаясь острым жжением. Перечным. Запретным, неправильным жжением. Скребу и становится чуть легче, боль заземляет и дарует обманчивое ощущение контроля. Скребу и понимаю, что не дотерплю до центра, тупо сорвусь и буду или рыдать, или творить что-то максимально ненормальное, потому высыпав на ладонь сразу несколько продолговатых колес, проглатываю те без воды. Сильное успокоительное, слишком сильное, чтобы не суметь вырубить часть, в конец изнасиловавших мои внутренности, эмоций.
И добиваюсь лишь того, что по приезде на квартиру Стаса — вырубаюсь мгновенно, едва сбрасываю туфли у входа в комнату. Услышав лишь, что их не будет несколько суток, но если произойдет что-то срочное — можно писать, звонить нежелательно. Куда они влезают, меня не касается, потому расспрашивать, даже не делаю попыток, предоставив синтетическому временному спокойствию свое истерзанное тело.
Глава 7
В одиночестве серьезные вещи обдумывать опасно тем, у кого явные проблемы с психикой, и принятием правильных решений. В одиночестве что-либо обдумывать, тем более, действовать кому-то, вроде меня — категорически нельзя. Потому что в этом самом одиночестве я обычно делаю что-то крайне опасное, иногда страшное и максимально безумное. Например — царапаю поверхностными порезами собственное тело. Привычная еще с подросткового возраста практика — причинение себе вреда путем вот такого нехитрого кровопускания, всегда как особая личная медитация, давала время на «подумать».
Но, то ли ситуация из разряда «слишком», то ли усилий приложено мало — не помогает. Не в этот раз. И скальпель летит в раковину, брызги крови по белоснежной поверхности стекают как-то уродливо. Яркий свет лампочки слепит уставшие глаза.
Мне плохо. Вообще не новость. После принятой ударной дозы успокоительного немного тянет живот. Очевидно, что беременной, пусть срок и мал не стоит забрасываться чем-то вроде ксанакса и подобных аналогов. Пусть беременная, то есть я, рожать и не планирует в будущем. Не этого ребенка так точно, а может и вообще… Будет ли он у меня, после того, как я совершу непоправимое? Мм? Будет? Очень сомневаюсь, и без того давно убежденная в своей низкой фертильности и практически полном бесплодии, я и не ждала вот таких сюрпризов. Но жизнь такая сука…
И теперь, обдолбанная очередной дозой успокоительных. Смотрящая на грамм белесого порошка, лежащего на тумбочке, раздумываю… Насколько по-конченному выглядит то, что я делаю и с собой, и с тем, кто пока что существует внутри меня, а? Насколько сильно я скатилась, насколько низко упала? И кто, на самом деле, в этом всем виноват? Воспитание? Его у меня не было. Детство, окруженное угрозами и разочарованием — не более. Родилась с червоточиной? Испорченная? Бракованная? Может моей матери тоже стоило сделать то, что вторые сутки не могу решиться я?
Щекотка в ноздрях и вспышка боли в висках. А из глаз почему-то срываются слезы. Градом. Нескончаемым потоком. Меня подкашивает словно дерево, которое прогнула непогода… после попросту сломав под корень. И оказавшись внезапно задницей на холодном кафеле посреди ванной, я смотрю на свои окровавленные руки долгие несколько минут, в течение которых понимаю, что это не комната шатается, это я дрожу всем телом и рыдаю как сука. Захлебываясь, едва умудряясь дышать, тру свои щеки, кусаю пальцы, оставляя вмятины-следы, не рассчитав силы, прокусываю воспаленную кожу и чувствую вкус собственной крови. Рыдаю, до чертовой икоты, снова царапая и без того пострадавшие руки, рыдаю не в силах остановиться. И не помогает принятая доза, таблетки тоже почему-то не действуют. Не в этот сраный раз.
И рядом никого, кто мог бы помочь. Кто захотел бы. У кого, это могло бы выйти. Никого. Как слоган сучьей жизни. Никого и никогда. Такой твари бесполезной, как я, точно такой же конченный конец. В одиночестве. Гнетущем, смрадном, ебаном одиночестве.
Но умирать не хочется. Жить, впрочем, особо тоже. Хочется рыдать, а еще крови. И тишины, но тихо плакать не выходит. Справляться с тем, что свалилось огромной глыбой, бетонной, с острыми колючими шпилями, которая придавила собой, искалечив — не получается. Не вывожу. Не могу этого сделать одна. И не просто ломаюсь, я докрошила до конца скудные остатки рассудка. Безумие такое родное и слишком давно поджидавшее окутывает и утаскивает туда, где темно и тихо. Туда, где нет ни голосов, ни мыслей, ни чувств. Безумие попросту в середине истерики меня вырубает, словно кто-то подкрался и ударил с силой по затылку.
Вырубает, но проснувшись ранним утром следующего дня, понимаю, что тянуть больше нельзя. Нужно начать действовать. И начинать надо с малого. А после сосредоточится на том, чтобы один из троих, кто похитил часть зачем-то все еще бьющегося в груди сердца, выжил в этом развалившемся к чертям мире. Потому что, потеряв себя, потеряв веру в будущее, потеряв шанс себя же простить в итоге, я не могу потерять его. Не могу. После такого не выживают.