Я, правда, мало что увидела из всей этой роскоши, почти весь праздник проведя в выделенной мне каюте с расстройством желудка. Как пуганая ворона, я сначала, почувствовав недомогание, испугалась, не отравили ли меня. Но нет, судя по всем, причина болезни была куда более прозаической, и никто на меня не покушался. Скорее всего, виноваты были сушёные устрицы, которыми мы закусывали вино во время посиделок на палубе в первый день плавания. А спешно вызванный врач и вовсе, видимо, решив перебдеть, предписал мне постельный режим на несколько дней и не рекомендовал ничего есть, кроме рисового отвара, сухарей и маленького кусочка куриного мяса, даже когда я начала чувствовать себя вполне сносно. Рисовый отвар мне надоел хуже горькой редьки уже на второй день, а на третий я начала тайком его выливать, тихарясь даже от Усин, весьма озабоченной моим самочувствием. В конце концов я даже попросила Мейхи, про которую точно знала, что она не болтунья, принести мне какой-нибудь нормальной еды, и с удовольствием и вернувшимся аппетитом умяла порцию мясных пельменей.
Зато болезнь дала отличный предлог отказаться от встречи с послами, зачем-то возжелавшими свести со мной более близкое знакомство. Будь мы во дворце, никто бы не пустил их в гарем, но за его пределами оковы этикета несколько ослабевали, и женщина вполне могла встретиться с посторонним мужчиной, разумеется, в присутствии достойных доверия свидетелей. Но у меня не было никакого желания удовлетворять их любопытство на мой счёт и тем более принимать какое-либо участие в политике. Мне даже не было интересно, что за договор они хотели заключить. Кажется, он касался некой спорной территории на границе и каких-то торговых нюансов, но я не вникала, даже если об этом заходила речь в нашей дамской компании. Тем более что толком обсудить серьёзные вопросы с «сёстрами» по гарему и не получилось бы, всё всегда скатывалось в сплетни об «этих южанах», имевших репутацию излишне утончённых, развращённых и изнеженных. То ли дело мы, суровые благородные северяне, сохранившие простоту и благочиние предков.
Присланные мне подарки от посольства я тоже с благодарностями вернула. Так бы я, возможно, и соблазнилась красивой коричневато-золотистой тканью из некоего «водяного шелкопряда», или кубком, выдолбленным из носорожьего рога, или набором черепаховых гребней. Но спросив, кого ещё из гарема одарили послы, и узнав, что только меня одну, я в своём решении лишь укрепилась. Мне не нужны ни зависть, ни подозрения — и того, и другого в моей жизни и так более чем достаточно.
Один подарок, впрочем, им всё же удалось мне всучить — уже на прощальном пиру, когда получившие все требуемые подписи послы многословно прощались, благодарили за гостеприимство и витиевато превозносили мудрость и могущество императора Луй Иочжуна.
— И лишь одно разочарование было у нас, — соловьём разливался старший, — нам так и не удалось свести более близкое знакомство с западной звездой внутренних покоев вашего величества, чья слава достигла и нашего двора. Увы, нам будет нечего сказать, когда нас спросят о ней…
Все посмотрели на меня, не оставляя сомнений, кто имеется в виду. Моя бровь невольно дёрнулась. Надо же, как я, оказывается, знаменита.
— И всё же нам хотелось бы в память о встрече преподнести госпоже Драгоценной супруге наш скромный дар, — и посол махнул рукой. Два евнуха вытащили на середину зала что-то высокое и плоское, закрытое тканью. Когда ткань была снята, выяснилось, что под ней находится ширма. Не лёгкая складная, как я привыкла представлять этот предмет мебели у себя на родине — тут такие тоже были, но не меньшей популярностью пользовались массивные рамы в рост человека, укреплённые на подставке так, что могли вращаться вокруг горизонтальной оси. Они могли быть сделаны целиком из дерева, иногда в деревянную раму даже вставляли каменную плиту, но эта ширма была обтянута тем самым золотистым «водяным» шёлком, вышитым цветами и птицами. Я посмотрела на императора. Тот благосклонно улыбнулся и кивнул: