— Да, я говорю об этой женщине, сын мой. Ян всем сердцем любил свою госпожу, княгиню Доминионскую. Агнессу, мать малышки Евы. Она была единственной для него женщиной.
Сзади раздаётся резкий грохот, и я вижу разъярённое лицо брата, его почти обезумевшие глаза и лежащий в стороне стул.
— Что всё это значит? Что значит: «единственная для него женщина»?! Отец, подонок!..
— Не смей так о нём говорить! — мать резко бьёт кулаком по столу, и этот удар вмиг усмиряет ярость брата. Он бесшумно опускается на пол, мимо опрокинутого только что стула, и сморит на Лиру. А потом усмехается. Нервно, на грани истерики:
— Почему? Почему ты его защищаешь? Он ведь бросил тебя. Нас! Он ведь!..
— У него не было выбора, — голос Лиры Гарнен режет слух внезапно твёрдыми, почти властными интонациями. Она поднимается и, выпрямляя плечи, смотрит на сына сверху вниз. Так, словно видит всё, словно видит его глаза. — Не вини его, Орион. Он был хорошим мужем, он заботился обо мне. Хоть и любил другую. Я всегда это знала, Ян с самого начала дал мне понять, что я никогда не стану для него единственной.
— И ты согласилась? Зачем?
— Потому что это было единственным верным решением тогда. Так было нужно. Я больше не собираюсь ничего объяснять! — её рука разрезает воздух, отсекая дальнейшие расспросы, и брат, шумно втягивая воздух, вылетает из комнаты, оглушительно хлопая дверью. А мать вздыхает и, снова опускаясь на стул, прячет лицо в ладонях.
— Иногда титул — это проклятие. Мы не можем быть с теми, кто нам по-настоящему дорог. Риан, ты ещё здесь?.. Знаешь, Ян никогда не был графом. Это Князь Альберт одарил его этим титулом в знак признания... Так думали многие. На самом же деле Князь просто отстранил твоего отца от поста рыцаря, узнав, что они с Агнессой любят друг друга. Ян женился на мне, чтобы доказать Князю свою верность и защитить свою возлюбленную от позора. Но поверь мне, хоть Ян никогда не испытывал ко мне любви, он был хорошим мужем. Я не полюбила бы плохого человека.
— Да. Я знаю. Он был великим человеком, мама...
— Орион когда-нибудь простит его? — рука матери ложится на моё плечо, но я не могу ответить. И Лира, усмехнувшись, отпускает меня, успокаиваясь. Она продолжает рассказ, как ни в чём не бывало, и в голове вновь выстраиваются логичной цепочкой мысли. Все вопросы, годами мучившие меня, исчезают, все части мозаики складываются в одну картину, логичную и завершённую. Я понимаю теперь смысл той улыбки отца, когда он читал письма матери, убеждаясь, что там, на другом конце мира, дорогие ему люди счастливы, несмотря ни на что. Живы и невредимы, не схвачены Доминионом. Мать просто играла роль, которую завещал ей отец. Несчастная обманутая графиня, ставшая всего лишь жертвой предателя-мужа, который сбежал, взяв в заложники собственного ребёнка. Беспомощная женщина с младенцем на руках, лишённая второго дитя — что может быть жалостливей? Ведь Ян просто исчез. Мы просто исчезли. Янус Гарнен, Айрон Гарнен, Анна Доминионская — все просто исчезли. И никто не заметил, что на окраине Иремарии появился новый кузнец с двумя детишками. Ян Харнетт.
Я понимаю теперь, почему отец так отчаянно хотел, чтобы мы с Евой выросли братом и сестрой, настоящей семьёй. Потому что Ева — единственная дочь его любимой женщины, а я — единственное, что осталось от его настоящей семьи. Ева — изгнанная княжна Доминиона. Княжна Анна. А я... Рыцарь изгнанной княжны.
В доме слышен шум разбившегося стекла, и мать, прислушиваясь, хмурится.
— Не думала, что это так его расстроит... Я не рассказывала ему ничего, позволяя верить в версию Доминиона, в то, что отец предал нас... Ян запретил мне рассказывать что-либо Ориону. Он ведь и от тебя всё скрывал, не так ли? Так было безопасней, ведь узнай этот ребёнок правду, он бросился бы искать отца. Тогда и мы, и ты, и малышка Ева оказались бы под ударом. Кстати, где она? Вы не вместе?
— Нет... Я ищу её, я думал, что найду здесь путь к ней, но... — голос подводит меня, и слёзы, которые я так долго сдерживал, эмоции, которые раздирали меня изнутри, всё же вырываются наружу. А мама несмело гладит меня по голове, называет меня именем, которое подарил отец, словно отдавая дань его воле. И обещает хриплым голосом, что всё будет хорошо. Как же мне хочется в это верить...
Уже ночью, когда мама, утомлённая рассказами и моими вопросами, засыпает, я возвращаюсь к брату на кухню — в единственное место в доме, где так тепло горит свет свеч. Орион сидит за большим деревянным столом, закрыв лицо руками. На полу виднеются въевшиеся в дерево досок остатки чая: осколки уже, судя по всему, убрала Кассиопея, которая молча сидит рядом, глядя на огонь свечи и проводя по нему пальцами. Она медленно, будто во сне, поднимает на меня глаза, до сих пор удивляясь, насколько мы с Орионом похожи, а потом указывает на стул напротив и тянется к чайнику.
— Скажи, — голос брата звучит отрешённо, опустошённо, и он поднимает на меня умоляющий взгляд опухших от слёз глаз. — Каким он был отцом?
Кассиопея вздрагивает, и выпавшая из её рук ложка оглушительно ударяется о пол, разрывая тишину резким звоном. Я не могу подобрать слова, чтобы ответить, не могу выдержать взгляда Ориона и только опускаю голову, вновь и вновь пытаясь заглушить в себе горечь и боль. Даже спустя двенадцать лет... Но брат всё понимает без слов. Его улыбка становится спокойной, почти наполненной. Он простил отца. Он смирился.