— Ты же ненавидела этот цвет. Всегда ненавидела, — из горла вырывается только сиплый шёпот. Что я говорю? Не понимаю, слова сами срываются с губ, но тут же в голове маленькая картинка: Ева, с презрением стирающая кроваво-красную губную помаду и бросающая испачканную ладонь на складки кровавого платья. И её недовольное фырканье: «вульгарный цвет». И это было не так давно! На этой картинке Еве уже двадцать лет. Это было не больше года назад.
— Ты лжёшь. Ты даже отказалась носить красный браслет и назло купила белый, а потом осталась без ужина и свалилась в голодный обморок. Я помню, чёрт подери. Ты не можешь любить красный! — я задыхаюсь и, наконец, останавливаюсь. Рука с силой зажимает рот. Что я наделал, что же я наговорил! Я не должен был этого делать. И, прежде чем вновь возвращается способность дышать, прежде чем лёгкие наполняются воздухом, Ева оглядывает меня с прищуром. Обиделась. И голос её холоден, как лёд.
— Раз ты знаешь, зачем спросил?
— А ты? Ты тоже это знаешь. Ты не могла забыть это.
Над нами виснет молчание. Тяжёлое, густое. Сквозь него не могут пробиться даже лучи солнца, которые в отчаянии разбиваются об него и гаснут, не достигая нас. Я чувствую, как сознание захлёстывает злость, смешанная с обидой. Больно. Голова болит, она просто раскалывается, и перед глазами всё плывёт. Мне нужно найти перила, мне нужна опора... Чёрт, почему так болит голова? А Ева тянет ко мне руки, пытается отнять мои ладони от висков. Больно, но я не могу молчать, я должен сказать ей всё, что вспомнил.
Воспоминания, заполнившие сознание, сводят с ума. Ева, услышь, пойми!
— Твой любимый цвет — белый. Ты говорила, что это твой цвет, цвет-хамелеон, и он может стать любым другим. А еще ты любила облака. Говорила, что они оживляют ненастоящее синее небо, а вчера ты радовалась безоблачной погоде. Ты говорила, что и ты белая! И недавно, не больше года назад, чёрт, я не могу вспомнить!.. Ты обещала не лгать мне!
— Реино?..
— Ты говорила, что красный — это вульгарный цвет. Не любила его, ненавидела его, всегда ненавидела свои кровавые глаза!..
Я запинаюсь, отшатываясь от Евы, путаюсь в собственном страхе и горечи, путаюсь в собственных мыслях. Мгновение, и мир начинает кружиться. Далёкий вскрик, а перед глазами ослепляющее солнце Портрии. На мгновение сознание заполняется белым, нестерпимо ярким светом, стирая все картинки, все голоса, мысли. А я падаю, утопая в этом свете. Мгновение, и из лёгких выходит весь воздух. Не могу дышать, не могу сделать и вздоха. И ужасно болит спина из-за удара о брусчатку. А Ева, на секунду поднеся руки к лицу и болезненно охнув, подбегает ко мне — слышу стук её каблуков. И тянет за руку, помогая мне подняться на ноги, а я оглядываюсь. Не могу понять. Что тут происходит?..
— Ева... Где мы? — щурюсь из-за бликов на воде, и в нос ударяет прохладный влажный воздух. Река. Мост. Перчатки на руках, откуда? Я же только что был в своей комнате! А в глазах сестры проскальзывает удивление, сменяющееся на ужас с толикой жалости.
— Реино, о чём ты?.. Мы же вышли на прогулку несколько часов назад! — она заглядывает в глаза и, отшатнувшись, надломленным голосом кричит. — Брат, идём домой! Пойдём!
Она срывается с места, не выпуская моей руки, увлекая дальше от моста, от реки и от бликов. Не позволяя задуматься, не позволяя мыслям достигнуть сознания. Только плачет беззвучно, утирая слёзы рукавом, а я плетусь чуть позади, пытаясь успокоиться и привести мысли в порядок. Я забыл что-то важное. Мы говорили о чём-то, я чувствую это. Моё горло немного саднит, словно я что-то либо кричал, либо долго рассказывал.
— Ева, о чём мы говорили там? Это было чем-то важным? — мне кажется, что я подобрался к чему-то близко-близко, что нашёл один из ответов.
— Ничего особенного. Просто я спросила, какой твой любимый цвет, — улыбка сестры насквозь фальшива, она старается не смотреть на меня. Отводит взгляд.
— Но зачем? Тебе это известно.
— Известно. Я хотела убедиться, что ты вспомнил. Твой любимый цвет — серый, а мой — белый.
— Да, помню, — я до мельчайших деталей вспоминаю тот разговор на берегу безымянной речки.
— Мне тогда тринадцать было, тебе — почти четырнадцать.
— Да. У тебя ещё тогда волосы были очень короткие, и все нас за братьев принимали. Я тогда предложил тебе их отращивать.
— Точно, — Ева наконец-то перестаёт плакать и улыбается почти искренне. И мне становится чуть-чуть легче, уже не так страшно. Неважно всё это. Всё в порядке, это... Не страшно. Пройдёт.
— Но ты, смотрю, этого так и не сделала, — провожу рукой по кудряшкам, что едва достают до середины спины. А сестра, запрокидывая голову, отчего мои пальцы зарываются в её волосы, усмехается:
— Их трудно расчёсывать.
Я вспоминаю тот день на берегу речки. Тогда волосы Евы расчёсывались очень легко даже пальцами.
— Но почему ты тогда сказала, что ты белая? Когда говорила, почему тебе нравится белый, ты сказала, что и ты тоже белая. Почему?
— Не помню, — сестра вновь прячет взгляд. — Может быть, это потому что белый и серый похожи?
«И все же. Серый и белый чем-то похожи, правда?» — да, это её слова. Я чувствую, что становится немного легче, и мне уже не так страшно. Всё будет хорошо.
— Ева!
— Что? — она оборачивается, и ветер развевает её волосы, закрывая лицо. Сестра машинально заправляет прядь за ухо и склоняет голову слегка вперёд.
— Хочешь, я заплету тебя? Как раньше?